Языком Шекспира рассказали о столичных артистах, которые «зашли не в ту дверь»

«Смелая постановка!» – эти слова первыми возникают в голове, когда выходишь из зрительного зала – немного оглушенный и дезориентированный. Исторический спектакль, в который ты погружаешься полностью, хорош как раз тем, что ты только что был в Дании, Англии, Франции или России такого-то блистательного века - и сразу же оказался в теперешней Москве, ощущая примерно то же, что и путешественник во времени. Но Яковлев-младший сделал так, чтобы временной разрыв был не столь сильным, чтобы ошарашивать.

У него нет свечей, канделябров, старинной обстановки, рыцарских доспехов, корон – артисты новой версии трагедии одеты (благодаря художнику по костюмам Тамаре Эшбе) во вполне современные одежды с некоторыми элементами, отсылающими нас к прошлому. И только «артисты в квадрате» (актеры, играющие исполнителей пьесы внутри пьесы «Мышеловка», исполненной для короля Клавдия) – облачены во что-то средневековое.

То есть перед нами - как бы условные современники, их окружает саунд, густо замешанный на ударниках и добытых из электронных устройств звуках, как в поп-роке, плюс концертно-дискотечный свет в стиле 80-х, но без кричащих цветов типа ярко-красного, не позволяющие думать о происходящем как о давно прошедшем.

Роль Гамлета, принца Датского, исполняет Антон Шагин, который в годы учебы в Школе-студии МХАТ примерял на себя этот образ в дипломном спектакле. И только сейчас – и это чувствуется – «дорвался» до любимого персонажа. Как зверь, которого наконец-то выпустили из клетки, он «носится по сцене», но не в уничижительном смысле, а как молодой, сильный, энергичный, задорный артист.

Сорокалетний Шагин играет тридцатилетнего Гамлета, понимая, что вступает тем самым в противоборство с Высоцким, как Иаков, который боролся с Богом. Он создает - потому что иного не остается – вихрь вокруг себя, водоворот, делается центром всего действа. В исступленности высоты Высоцкого достичь сложно, но Шагин, по мере сил, «рвет жилы», спотыкается в роли минимальное число раз и, очевидно, будет выполнять свою задачу все лучше и лучше, тем более что роль ни с кем не делит.

Максим Аверин образ Клавдия воплощает в очередь с Виктором Раковым. Актер он маститый и может позволить себе играть Максима Аверина (самого себя), а не кого-то еще. По опыту кино мы ждем, что царствующая особа должна быть с густой длинной шевелюрой (желательно седой) и обязательно с бородой. Но Аверин остался таким, как в жизни, хотя ему ничего не стоило нацепить парик. «Смотрите, а король-то лысый», - не скажет никто, зато при его появлении многие перешептывались, подтверждая друг другу, что на сцену вышла главная звезда.

Гертруда в исполнении замечательной Анны Якуниной чуть удивила голосом, сознательно «прокуренным», но королева-мать всегда появляется с бокалом вина, так что этот прием тоже вполне работает (солнцезащитные очки, который Клавдий ломает, как Шварценеггер во второй части «Терминатора», принять гораздо легче, чем мысль о том, что табак в Европу завезли через несколько столетий после описываемых гениальным англичанином событий, но есть такое понятие, как «допущение»).

В целом каст – очень удачный. Прекрасна Офелия (Алла Юганова), пусть даже интерпретированная как девочка-подросток с рюкзачком в стиле 90-х. Полоний у великолепного Ивана Агапова получился аутентичный – заискивающий перед новым властителем, умеющий найти выгоду в быстро меняющихся обстоятельствах, коварный при внешнем спокойствии и подобострастии как раз настолько, насколько это предусмотрено классической трагедией.

И раз уже было упомянуто о солнцезащитных очках, нужно сказать, что у Антона Яковлева достаточно много сознательных вставок-анахронизмов, таких, как упоминание мины, на которой подрывается сапер (реалии исключительно XIX века). Один из актеров у него произносит слова о том, что не нужно допускать отсебятины, чтобы рассмешить глупого зрителя. И тут же звучит реплика, что столичные артисты, которые впали в немилость, теперь вынуждены скитаться (прямая отсылка в релокантам, критиковавшим СВО). И далее звучит: «Как говорится, вошли не в ту дверь».

Это не ирония, а постирония – штука достаточно запутанная, как сон во сне в фильме «Начало», когда непонятно, кто кому снится и кто все-таки бодрствует. И поэтому в спектакле Гамлет убаюкивает мать песенкой «Спят усталые игрушки…», в шекспировский мир вплывает словечко «нахрен», стишок «Гуси-гуси га-га-га» или режущий ухо канцеляризм «проинформировать», сказанный несколько раз. Требовать филологического отношения к тексту, когда «если кто приложит к этому, на того Бог наложит язвы», от создателей переосмысления, конечно же, не стоит. Но переводы Лозинского и Пастернака обязывают относиться к этому делу серьезно.

Считать ли третью попытку театра поставить «Гамлета» удачной? Да, конечно. Она эффектная, музыкальная, «затягивающая». Если вырванный из потока шоу, попсы и эстрадной пошлости человек посмотрит этот спектакль, он приблизится к культуре в тысячекратно большей степени, чем отдалится от нее. Шекспир обладает такой всепроникающей ценностью, что сияет бриллиантом в любой огранке. А конкретно в данном случае ею занимался мастер.

И совсем странно читать рецензентов, которые, разматывая клубок театральной предыстории, пишут с некоторыми смягчающими оговорками о первом ленкомовском «Гамлете» Тарковского и постановке Глеба Панфилова 1986 года в таком духе: «недолго простоял в репертуаре», «продержался на сцене четыре месяца». Что, мол, не спасли положение звездные составы и обстоятельство, что в первой версии, например, Инна Чурикова сыграла Офелию, а потом – мать-королеву. Если бы рожденным в канун перестройки, и автору этих строк в том числе, выпала честь прийти в мир на четверть века раньше, они застали бы последние лучи «золотого века» русской литературы, живописи, кино и театрального искусства.

Что значит «слишком продолжительный»? Что значит «непонятный» спектакль?

Первоисточник – это четыре тысячи строк, и театр не может и не должен заниматься кратким и доступным их пересказыванием. Это во-первых.

А во-вторых, если мыслить такими категориями, то и версия Антона Яковлева – излишне продолжительная. Те же три с половиной часа (с одним антрактом), которые в минувший четверг не высидели по факту примерно десять человек: люди уходили за пятнадцать-двадцать минут до занавеса. Кто в этом виноват? Точно не Яковлев или Шагин с Авериным.

Допускаю мысль, что трактовка показалась отдельным ультраконсервативным ценителям слишком вольной. Но если не искать новых путей методом проб и ошибок, чем тогда заниматься? Вывесить в театрах белые экраны и на них транслировать видеозаписи канонических постановок?