«Последний шаг всегда за самим человеком»
— Элина Леонидовна, почему вас заинтересовала тема «преступления и наказания»? С чего все началось?
— Это началось на втором курсе, когда в нашу аудиторию зашел яркий профессор Григорий Иванович Чечель, о котором ходили легенды по всему юрфаку Ставропольского государственного университета. Среди студентов распространялись слухи, что он, будучи судьей, выносил очень много смертных приговоров каждый год. Мы его боялись.
Но когда он начал лекцию, харизма и любовь к предмету все изменили. В этот момент я навсегда влюбилась в уголовное право и заболела идеей «справедливости».
Мои родители — инженеры. Они мне долго пытались объяснить, что женщина и уголовное право — вещи несовместимые. Но я упрямо ходила на кафедру к Григорию Ивановичу и возвращалась домой с огромной сумкой редчайших научных книг, которые невозможно было найти ни в одном открытом доступе.
Для меня всегда была и остается принципиальной преемственность науки. Нельзя всерьез заниматься уголовным правом, не зная трудов Солнцева, Таганцева, Белогриц-Котляревского. Нельзя пытаться осмыслить природу преступности, не прочитав книги Беккариа, Ломброзо, Кудрявцева, Кузнецовой, Долговой и др. Без этого ты не исследователь — ты просто человек, пересказывающий чужие формулировки.
Григорий Иванович действительно был жестким педагогом. Но справедливость была для него не идеалом, а повседневной практикой. Если ты попадал в зону его уважения — он проявлял невероятную доброту, снисхождение, готовность поддержать. Но к лентяйству и поверхностности суждений он был нетерпим. Жертв его требовательности было немало.
И при этом он до сих пор работает. Ему 94 года, а он продолжает писать, консультировать, следить за развитием науки.
Как говорят у нас в науке: «Мы стоим на плечах гигантов». И если порвешь эту нить — потеряешь преемственность, — ты не просто теряешь историю. Ты теряешь саму возможность быть ученым.
— Ваше отношение к преступнику менялось на протяжении всего этого времени, что вы занимаетесь уголовным правом?
— Вот я сейчас я ловлю себя на мысли, что нет. Честно говоря, я ловлю себя на мысли, что эмоциональное отношение к преступности как таковой не изменилось: оно остается абсолютно нетерпимым. Я не романтизирую преступление, не оправдываю насилие, не смягчаю взгляд на зло. Однако с годами я все лучше понимаю преступника как объект анализа. Это не «злодей из фильма», а человек с определенной биографией, когнитивными паттернами, социальными связями и поведенческими привычками. И чем глубже это понимание, тем точнее становится наше прогнозирование — то, что в профессиональной среде называют поведенческим профилированием.
— Оно помогает правоохранителям?
— Профилирование — это не гадание и не интуиция. Это междисциплинарный инструмент, сочетающий криминологию, психологию и социологию. Мы собираем данные: от детства и уровня образования до круга общения, способов передвижения, привычек в быту. На их основе строится поведенческая модель, позволяющая предсказать, как человек будет действовать в стрессовой ситуации — например, после совершения тяжкого преступления. Важно подчеркнуть, что профилирование не заменяет расследование, но фокусирует его. Оно помогает сузить географию поиска, понять, будет ли преступник скрываться один или с сообщниками, как он может попытаться покинуть регион — и даже какую лексику использовать в обращении к нему через СМИ.
Расскажу случай. Несколько лет назад преступник после вооруженного нападения расстрелял людей и сбежал. По горячим следам возникло множество версий: возможно, у него есть подельники, он скроется в городе, попытается уехать на поезде или даже воспользуется помощью родственников. Но анализ его личности — включая социальную изоляцию, отсутствие близких доверенных лиц, привычку к автономности и склонность к использованию заброшенных или временно пустующих помещений — привел нас к выводу: он будет действовать в одиночку, проникнет в дачный дом и использует его как укрытие перед попыткой покинуть регион. И, покидая регион, билет покупать не будет, воспользуется грузовым транспортом. Так и произошло. Правоохранители сосредоточили усилия на дачных массивах и на поездах. Преступник был задержан именно в товарном вагоне. Этот случай показывает: понимание преступника делает нас более эффективными в защите общества.
— Вы не смотрите на преступника как на больного? Ведь тот, у кого все хорошо, уважает себя, других, соответственно, и общество с его правилами.
— Я бы не назвала это «болезнью», потому что в моем восприятии болезнь — это все-таки что-то мало от тебя зависящее.
— А если он родился и вырос в маргинальной семье, подвергался насилию с самого детства? Тогда это от него не зависело?
— Да, безусловно, тяжелое детство — насилие, маргинальная среда, отсутствие поддержки, пьющие родители — серьезные криминогенные факторы. Такие условия многократно повышают риск девиантного поведения. Но здесь возникает принципиальный вопрос: где проходит грань между влиянием среды и личным выбором? Я согласна: многое от человека не зависит. Однако именно в тот момент, когда индивид совершает преступление — будь то кража, убийство или мошенничество, — он переступает через социальный и правовой запрет. И этот шаг остается актом его воли.
Если мы начнем рассматривать преступление исключительно как «болезнь» или «продукт среды», мы рискуем лишить человека агентности — способности быть субъектом. А вместе с тем — и правовой ответственности. Это опасный путь.
Конечно, мы не должны игнорировать социальные корни преступности. Наоборот — их нужно изучать, чтобы предотвращать преступления на ранних этапах. Но в момент деяния человек остается творцом своей реальности. И если он нарушает закон — законный порядок мира, основанный на уважении к жизни, собственности и достоинству других, — он несет за это ответственность.
— Тут я с вами соглашусь. Но мы все — люди.
— И у всех людей, условно хороших и плохих, в принципе чувства одинаковые. Ненависть, страх, гнев, жажда признания, потребность в контроле — эти эмоции свойственны всем людям без исключения. Разница не в наличии чувств, а в способности управлять ими. Как писал еще Аристотель, добродетель — это не отсутствие страстей, а их умеренность и направление в социальное русло. У «хорошего» человека сформирован внутренний регулятор, который блокирует разрушительные импульсы. У преступника этот регулятор либо нарушен, либо сознательно отключен.
— Почему у кого-то снимается внутренний запрет на насилие или разрушение?
— Здесь возможны два основных сценария. Первый: запрет снимается как ответ на травму, унижение, насилие в детстве. Человек усваивает модель «сила — единственный способ выжить», и насилие становится для него инструментом, а не злом.
Второй сценарий: насилие доставляет удовольствие, чувство власти, кайф от контроля. Такое поведение характерно для лиц с выраженной антисоциальной установкой или патологической нарциссической организацией личности. В этом случае преступление — не следствие страдания, а источник удовлетворения.
— Значит ли это, что преступника нельзя понять?
— Наоборот — именно потому, что мы можем понять, мы можем и предотвращать, и предсказывать, и, в ряде случаев, корректировать поведение. Но понимание — это не оправдание. Оно не отменяет ответственности, а делает наше вмешательство точнее и гуманнее. Преступник — это не чужой, это тот, кто мог быть с нами, если бы удержался на грани.
И задача науки и права — не только наказывать тех, кто перешел черту, но и укреплять в обществе те институты — семейные, образовательные, правовые, — которые помогают людям сохранять запрет, даже когда мир вокруг рушится.
— Кто они — преступники, совершившие насилие? Ведь не каждый может в принципе поднять руку на другого и тем более лишить его жизни. И вопрос «вдогонку»: почему у нас стало меньше убийств (в шесть раз, если не ошибаюсь, сократилось за последние годы)?
— Насильственный преступник — это не просто человек, способный поднять руку на другого. Это индивид, у которого нарушен базовый социальный запрет: «чужая жизнь священна». Такой акт требует специфической дезингибиции — подавления эмпатии, морального страха, инстинкта самосохранения (ведь насилие часто влечет ответную агрессию). Что касается сокращения убийств в России, здесь действительно работают нелинейные социальные закономерности. Одна из гипотез — «замещение видов преступности»: по мере роста экономической преступности (мошенничество, киберпреступность, коррупция) насильственные преступления снижаются. Почему? Потому что в более урбанизированном и цифровом обществе выгоднее обманывать, чем убивать. Агрессивная энергия перенаправляется в менее рискованные, но более прибыльные формы девиации. Это перекликается с теорией аномии Эмиля Дюркгейма: общество обладает своего рода «лимитом девиации» — при снижении одного вида преступности другой может компенсаторно расти.
— И он утверждал в своей «теории аномии», что девиантное поведение индивидуумов полезно в целом для общества.
— Был интересный опыт. Когда прибалтийские страны изъявили желание попасть в Европейский союз, они должны были сократить высокую насильственную «советскую» преступность. Прибалты стали активно бороться с ней и действительно пришли к хорошим результатам. Но в ответ на сокращение уровня убийств они получили огромное количество самоубийств. Анамнестическое общество — это живой организм, мы не до конца его изучили.
— Некоторые серийные убийцы на вопрос о мотивах отвечали примерно так: не видели причин себя останавливать. О чем это говорит?
— Серийные насильственные преступники — особая категория. У них минимален вклад социальных факторов и максимален — биопсихологический. Согласно новейшим исследованиям, у таких людей часто выявляются снижение активности в прифронтальной коре (центре самоконтроля и морального суждения); дисфункция зеркальных нейронов (что нарушает способность к эмпатии) и повышенный уровень импульсивной агрессии при отсутствии чувства вины или стыда.
Для них жертва — не личность, а объект, «мешок с костями». А страх жертвы не вызывает сострадания, а становится источником гедонистического удовлетворения. Это не «ярость» или «месть» — это ритуализованное удовольствие, сравнимое с зависимостью. Именно поэтому угроза наказания на них не действует: тюрьма для них — не устрашение, а временная пауза в удовольствии.
— Правда, что ими движет желание получить удовольствие?
— Да. Возьмем обычного человека, который знает, что получит удовольствие, съев мороженое во время стресса. Но он терзается сомнениями — вроде он на диете, худеет и т.д. Он ведет с собой диалог. Так вот у серийника убийство — это такое же удовольствие, как мороженое, с той разницей, что диалога с собой у него нет. У него нет ценностного восприятия человека, он не видит его и себя в системе социальных координат. У него стыда нет, чувства вины нет.
— Можно ли предотвратить появление серийных убийц?
— Полностью — пока нет. Но наука делает шаги. Если в будущем будет идентифицирован генетико-нейробиологический маркер повышенной несдерживаемой агрессии, как предполагает профессор Юрий Антонян, это может открыть путь к ранней профилактике — не через карательные меры, а через нейрокоррекцию, терапию, социальную интеграцию.
Однако важно помнить: биология — не приговор. Даже при наличии предрасположенности решающую роль играет среда. Многие с высоким риском агрессии становятся хирургами, военными, спасателями — там, где разрушительная энергия трансформируется в социально одобряемую активность.
По моему крепкому убеждению, задача общества — не искать «монстров», а создавать условия, в которых даже самые сложные личности не превращаются в убийц. Потому что, как показывает история, страшнее всего не то, что человек способен сделать зло, а то, что общество не замечает, как он к этому идет.
Лишняя булочка на шведском столе
— Нередко бывает, что человек подбирает забытые другим деньги, телефон и присваивает себе. Это национальная особенность?
— Нет, это не специфика отдельной нации — это универсальный криминогенный паттерн, наблюдаемый во всех обществах независимо от культуры, уровня благосостояния или исторического опыта. Даже самые «честные» люди склонны к мелкому присвоению (например, взятие лишней булочки на шведском столе), если оно кажется «безболезненным» для жертвы и маловероятным для наказания. В России такие случаи бросаются в глаза не потому, что их больше, а потому, что они сталкиваются с высокими ожиданиями моральной ответственности — и резонансом в общественном сознании.
— Что движет человеком, берущим чужой телефон или «лишнюю булочку»?
— Это проявление психологии дефицита и присвоения. Мотив может быть разным. У одного — ощущение хронического недостатка, даже при формальном благополучии. У другого — жажда обладания как подтверждение собственной значимости («у меня больше — значит, я важнее»).
Важно понимать: поведение с булочкой и с телефоном различается не по мотиву, а по готовности переступить юридическую границу. Один человек остановится на моральной грани — «это чужое», другой — нет. Уголовное право здесь выступает не как моральный судья, а как социальный фильтр, разделяющий бытовую «мелочность» от преступления. Но сам переход через эту черту — вопрос не бедности, а внутренней установки на право присвоения чужого без последствий.
— Может ли это быть связано с «генетической памятью» о голоде и лишениях?
— С научной точки зрения идея «генетической памяти» о коллективных травмах — миф. Эпигенетика действительно показывает, что стресс может влиять на экспрессию генов у потомков, но не передает конкретные поведенческие сценарии, такие как «брать чужое в голод». Более того: в странах с исторически стабильным благополучием — Швейцарии, Канаде, Японии — случаи присвоения потерянного имущества (включая телефоны, кошельки, ноутбуки) встречаются не реже, чем в странах с тяжелой историей. Это говорит о том, что мотивация здесь не историческая, а психологическая и ситуативная.
— Но посмотрите на стариков, которые пережили войны, разруху, кризисы, но чужого никогда не возьмут. Дело в воспитании?
— Здесь много факторов. Но главный — среда. Он определяющий во всех преступлениях, и главное — в коррупции.
— Сегодня мы наблюдаем ежедневные аресты чиновников разного уровня. Что происходит?
— Что больше нет терпимости к коррупции. Общество, правоохранительные органы и государство в целом перешли от толерантного отношения к коррупции к политике нулевой терпимости. Раньше подобные случаи либо замалчивались, либо решались «внутри системы». Сегодня они становятся объектом публичного контроля, медиаосвещения и судебного преследования. Возникает иллюзия роста преступности: на самом деле преступлений не стало больше — их стали чаще и громче выявлять. Это классический эффект «открытого окна»: когда начинается активная борьба с явлением, создается впечатление, что его стало больше, хотя на деле просто уменьшилась зона безнаказанности.
— Откуда вообще появилось столько коррупционеров?
— Это глубокий вопрос. Но что однозначно — среда начинает формировать нетерпимость, выплевывать из себя взяточников. Общество перестало воспринимать коррупцию как «неизбежное зло» и начало требовать подотчетности. Государство, в свою очередь, осознало: коррупция — не просто моральная проблема, а угроза национальной безопасности. Формируется новая норма: честный чиновник — не «наивный идеалист», а профессионал по умолчанию. А тот, кто берет взятку, — не «ловкач», а предатель доверия и нарушитель публичного интереса. Этот процесс болезненный, но необходимый. И он показывает: среда может меняться — не только порождая коррупцию, но и вычищая ее, если в ней возникает коллективная воля к честности.
— И все-таки вы не ответили на вопрос. Все эти чиновники-коррупционеры не появились ниоткуда. Они в свое время проходили проверки, их кандидатуры были утверждены, потом за ними следили. Почему не пресекли в самом начале? Почему дали им до какого-то момента разбогатеть, обнаглеть, оборзеть, а потом уже разоблачили? И почему не несут тогда ответственность те, кто за ними был закреплен и все это наблюдал на протяжении долгих лет?
— Почему коррупция росла? Потому что в определенный исторический период коррупция не считалась системной угрозой, а воспринималась как «данность» — часть неформальных правил игры. В такой среде контрольные механизмы (внутренние проверки, кадровый надзор, антикоррупционные комиссии) либо были формальными, либо сами встроены в ту же систему.
Чиновник, начинающий брать мелкие «благодарности», не выглядел преступником — он выглядел «адаптированным». А тот, кто отказывался участвовать, рисковал быть отстраненным как «некомандный» или «непрактичный». Бытовало мнение: «Петрович дачу на откатах отстроил — я такую же хочу». Это механизм социального заражения. Когда цели (обеспеченность, успех) остаются, а легитимные средства их достижения кажутся недоступными, человек выбирает девиантные стратегии — особенно если видит, что другие за это не наказаны.
Многие из нынешних коррупционеров формировались в эпоху нестабильности — на стыке распада старых систем и начального становления новых. В условиях, где законы менялись ежегодно, а нормы — ежемесячно, главным навыком становилось умение выживать, а не служить. Они не были изначально «злодеями» — они адаптировались к среде, где лояльность, личные связи и неформальные договоренности ценились выше профессионализма и честности. И пока система поощряла такое поведение, они не только не выделялись — они считались успешными. Проблема не в людях, а в том, что система награждала не тех, кого следовало.
— А можно с учетом современных достижений в области психиатрии и цифровых технологий отсеивать кандидатов с коррупционным мышлением?
— Нет — и это важно понимать. Коррупционер не страдает психическим расстройством. Напротив: он часто обладает высоким эмоциональным интеллектом, социальной гибкостью и способностью к стратегическому мышлению. Это адаптивная личность, а не патология. Современные психодиагностические методики могут выявить склонность к риску, импульсивность или низкую эмпатию — но не предсказать коррупционное поведение. Почему? Потому что коррупция — это не индивидуальный дефект, а реакция на стимулы среды.
Поместите того же человека в среду с нулевой толерантностью к взяткам, прозрачными процедурами и жестким контролем — и он, скорее всего, будет честным чиновником. Значит, вместо «отсева людей» нужно менять среду: создавать такие институты, где честность выгодна, а коррупция — невозможна даже для самого изощренного приспособленца.
Жизнь в стеклянном кубе
— Знаю, что вы выступаете за максимальную прозрачность, чтобы везде были видеокамеры, все фиксировалось. Но получается, «я не беру чужого не потому, что для меня это неприемлемо, а потому, что боюсь, что попаду на камеру».
— Да, эмпирические данные подтверждают: массовое видеонаблюдение в общественных местах снижает уровень мелкой и средней уличной преступности — краж, вандализма, хулиганства. Это показали исследования в Нью-Йорке, Лондоне, Москве и других мегаполисах. Механизм прост: камера создает эффект наблюдаемости. Человек, даже не видя оператора, внутренне «чувствует взгляд» и корректирует поведение — сначала из страха наказания, а затем по привычке. Это и есть внешняя регуляция, переходящая во внутреннюю.
Но важно помнить: камеры эффективны только при наличии реального контроля и последствий. Если запись никто не смотрит, а нарушения не преследуются, эффект быстро исчезает.
— Не превращает ли «прозрачный куб» свободу в иллюзию?
— Пожалуй, заданный вами вопрос — ключевой этический вызов цифровой эпохи. Прозрачность — да, инструмент порядка. Но если она становится всеобъемлющей и необратимой, она рискует породить общество пассивного послушания, где человек ведет себя «правильно» не потому, что уважает других, а потому, что боится быть замеченным. Человек свободен, но живет в «прозрачном кубе». Эта свобода условна — она существует только в рамках допустимого поведения. А значит, мы обязаны параллельно развивать концепцию подлинной свободы: свободы выбора, свободы от страха, свободы ошибаться.
Мы можем прийти к обществу всеобщего благоденствия благодаря «цифре». Сейчас нас рейтингуют по уровню дохода, в будущем — по уровню образования, правопослушности.
Рейтинги, особенно автоматизированные, легко превращаются в социальный паноптикум (по Фуко): человек начинает не просто соблюдать нормы, а играть роль идеального гражданина, чтобы улучшить свой балл. При этом система не различает мотивы: помог ли ты старушке из сострадания или чтобы поднять рейтинг?
Китайский опыт «социального кредита» показывает: такие системы могут снижать преступность, но за счет подавления инакомыслия, спонтанности, человеческой неидеальности.
Поэтому путь к «обществу всеобщего благоденствия» не в цифровом контроле как таковом, а в том, чтобы цифра служила человеку, а не заменяла его совесть. Камеры и рейтинги — лишь инструменты. А главный вопрос остается: какое общество мы хотим построить — основанное на страхе быть пойманным или на гордости за то, что мы делаем добро, даже когда никто не смотрит?
— В одной из серий популярного сериала «Черное зеркало» люди улыбались друг другу только затем, чтобы заработать социальные баллы. Но ведь это все не природное, не настоящее. И разве так мы не лишаем человека права на ошибку? Бывший участковый на Арбате рассказывал, как ловил и отпускал мелких воришек, хулиганов. Потом из них выросли известные художники, артисты и т.д. То есть если бы он не дал им шанса, мир бы не увеличил их творения. Недавно я общалась с выдающимся ветераном контрразведки, который признался, как они подростками находили патроны и подкладывали их под трамваи. Ни одна система рейтингов не позволила бы ему стать тем, кем он стал.
— Вы абсолютно справедливо отмечаете: стигматизация опасна. Но выход не в отказе от цифровых инструментов, а в их гуманной настройке. Алгоритмы могут быть устроены так, что нарушение фиксируется, но не становится вечным клеймом. Либо человек получает «минус», но при условии последующего безукоризненного поведения штраф снимается, рейтинг восстанавливается. Кроме того, система должна учитывать возраст, обстоятельства, раскаяние и многое другое.
Такой подход — не про вседозволенность, а про справедливое второе начало. Потому что общество, которое не дает ошибаться, — не общество будущего. Это общество, замершее в страхе перед камерой. А мы хотим — и можем — построить мир, где «цифра» помогает не наказывать, а развивать.
Обсудить