Юбка короткая, гольфы белые: Кира Прошутинская рассказала о юности Аллы Пугачевой и своей жизни

«С Пугачевой у нас была общая красивая детская любовь»

— Кира Александровна, телеведущий — это человек, который должен любить себя? Свою внешность? Вот вы прекрасно выглядите, это профессионализм?

— Стараться «выглядеть» — это для меня не столько профессиональное, сколько женское стремление нравиться себе. Я не оговорилась: именно себе, а уж потом мужчинам и зрителям. Я себя, любимую, всегда не любила, считала некрасивой, толстой, масса у меня к себе всегда была претензий. А сейчас — тем более. Подойду к одному зеркалу — ужас, что вижу в его отражении, подойду к другому — вроде еще ничего. Я хочу верить второму, а в памяти остается мое несовершенство в первом… Хотя, можно, конечно, и не смотреть… Вообще-то раньше рыжие — Алла Пугачева и я — мы так страдали, потому что ресницы у нас, когда не накрашены, они же белые, из-за этого и глаз не видно… Меня почему-то во дворе звали Рыжий Концерт, даже не знаю почему. А моя мама говорила мне, а потом Андрюше, моему сыну, который в детстве был рыжим: «А вы говорите, что Ленин тоже был рыжий!» — для того времени это был довод. А сейчас, например, моей внучке Даше, которая единственная из моих трех внучек рыжая, как я, это безумно нравится. И она всем нравится, потому что рыжая. И она иногда не стесняется ходить ненакрашенной. А я до сих пор не выхожу на улицу без косметики.

— Сейчас среди богемы очень модно про себя рассказывать, к каким именно ухищрениям кто прибегал, улучшая внешность, а вы делали пластику?

— В свое время, конечно, я много чего делала, чтобы «выглядеть»... Но сейчас редко хожу к косметологам. Тем не менее одна моя умная соседка, посмотрев на меня, сказала: «Вы очень хорошо выглядите. Возраст выдает только опыт в ваших глазах».

— А мне кажется, что у вас в глазах никакого опыта нет — там слишком много какого-то сияния.

— Конечно же, жизненный опыт есть, много чего было в жизни. Но я стараюсь не становиться занудой, жалующейся на жизнь. Вспоминаю часто маминого дядю, у которого был плохой позвоночник. Он приезжал к нам в гости, такой уютный, такой веселый. А у нас была одна комната, и ему клали доску гладильную тяжеленную на пол, иначе он спать не мог. Мама моя жалела его, но часто рефлексировала, на жизнь жаловалась. А он ей говорил: «Лидка, смотри на жизнь как на оперетту!» Какой замечательный афоризм! И когда что-то не получается, я вспоминаю эту фразу страдающего от постоянной боли дяди. Но он старался смотреть на жизнь «как на оперетту»... Это — класс. Восхищаюсь им, но по его завету-принципу жить так и не научилась.

— С Аллой Пугачевой вы школьные подруги?

— Я родилась на Заставе Ильича и жила там до 12 лет, а потом мы поменяли квартиру и переехали на Крестьянскую Заставу. Я училась в 496-й школе, и она тоже. Алла Пугачева на три половиной года меня младше. Когда мы подружились, ей было лет 12–13, а мне 15–16.

— Может быть, все-таки вы ровесницы, ведь постоянно муссируется слух, что Пугачева, дескать, себе скинула возраст, чтобы выступить на Сопоте.

— Нет! Это какие-то вечные странные истории про Аллу, которые бесконечно кем-то придумываются.

— То есть вы точно знаете, что ей столько лет, сколько написано в Википедии? Не будем уточнять, сколько именно...

— Абсолютно точно.

— Как же вы подружились вопреки такой важной для детских лет разнице в возрасте?

— Алла всегда была взрослой и поэтому всегда общалась с более старшими ребятами. У нас была обычная, но потрясающая школа. В старших классах меня избрали секретарем комсомольской организации. У нас была удивительная самодеятельность, совсем не «самодеятельная», детская. Дело в том, что многие серьезно занимались театром, танцами, фигурным катанием. А Алла уже тогда играла замечательно, поэтому сразу же влилась в школьное творчество. После школы, кстати, очень многие стали актерами, и в Малом театре играют наши бывшие однокашники. Недавно, поздравляя меня с днем рождения, Алла вспоминала наше счастливое школьное время, творческие эксперименты, которые дали старт многим из нас.

А еще у нас была своя киностудия, мы снимали кино, продавали билеты нашим родителям на премьеры и на вырученные деньги покупали пленку для следующих «шедевров». И народная дружина школьная была, чего нигде и никогда в школах не было.

— Вы что, патрулировали вечерами улицы?

— Да, наши мальчики, рослые, с красными повязками, гордо охраняли порядок на нашей Крестьянке.

Так что у нас была действительно какая-то необыкновенная школа, хотя и обыкновенная, рабоче-крестьянская.

— Но Пугачева не заканчивала десятилетку?

— Нет, она поступила в училище им. Ипполитова-Иванова, но все равно приходила на наши вечера. И вот тогда уже мы красили ресницы…

Я помню, как она первый раз со взрослым макияжем пришла на школьный вечер. У меня черные ресницы и у нее… Все слегка обалдели: мы как из негатива проявились. А рыжесть нашу мальчики стали ценить. У нее были медно-рыжие волосы, а у меня более светлые, золотые.

— Вы сошлись на «рыжине»?

— Нет, не на «рыжине». Все-таки на творчестве. Кстати, когда я училась на журфаке МГУ, а она в музыкальном училище, я попросила Аллу выступать за мой факультет, петь с нашим музыкальным ансамблем. Нас очень хорошо принимали, мы несколько раз становились победителями.

И все говорили: какая девочка на факультете журналистики!

— Вы можете назвать Аллу Пугачеву близким человеком?

— Конечно, и у нее, и у меня есть близкие друзья уже из теперешней жизни. Но мы как родственники. Я знаю, что если ей плохо, я всегда буду рядом. И когда мне бывало плохо, она всегда была рядом. Она потрясающий друг, который не будет это демонстрировать, что-то говорить, а просто поможет. Без слов. Не ожидая благодарности. И все эти глупости бездарных певичек, которые твердят, что она кому-то что-то когда-то запрещала, перекрывала, это такая фигня, такое вранье наглое! Ну вот ее нет, пожалуйста, пусть они займут ее место, пусть докажут, что именно из-за нее у них не складывалась карьера.

— Вы помогли Пугачевой попасть на телевидение?

— Я еще студентка, 19-летняя, и меня приглашают вести передачу для подростков «Клуб искателей». И в эту передачу на ведение я привела нашего с Аллой школьного друга Витьку Пармухина, который учился в театральном. Он, к сожалению, умер очень рано... Я уехала в какую-то командировку, а он предложил редакторам пригласить в передачу «Искатели» Аллу Пугачеву. И там она дебютировала, пела: «Робот, ты же был человеком…» Или нет! «Ассоль»! «А в нашем подъезде Ассоль живет, которую почему-то… девочка… то ли Анюта…» Вот какая-то такая песня была.

— Но вы старались ей как-то помочь?

— Я все время старалась ей помогать с эфиром, а ее все время задвигали... Но иногда получалось. При том что она была «не формат» для телевидения того времени. То юбка короткая, то гольфы белые… Цеплялись по каждому поводу. И этот Сопот для нее был… Я помню, перед ее поездкой мы сидели внизу, пили кофе в «Останкино», и она говорит: «Мне мама сказала, ну, если и в этот раз ничего, значит, будешь преподавать, останешься в своей профессии. Хватит!» Как сейчас помню, на 12-м этаже была молодежная редакция. И вдруг кричат: «Кира, Кира, иди! Твоя». Я влетаю, там все наши уже собрались, стоят возле телевизора, а там прямая трансляция из Сопота, и она спускается в корзине с этим «Арлекино»... И с этого момента, конечно, все пошло как нужно.

— А ваши первые любови, первые увлечения, первые мальчики — это все тоже было на двоих?

— Моя любовь в 15 лет — Толя Селюк. Кстати, он меня вот по-прежнему каждый год поздравляет с днем рождения, в этот раз написал: «Есть и буду всегда». А нам уже по 150 лет, у каждого своя длинная жизнь. Но остается память сердца, первой любви. Недаром журналисты всегда спрашивают не про вторую, не про третью любовь, а про первую… И вы тоже меня о ней спросили. И Алле он тоже очень нравился, Толя Селюк, потому что играл на баяне, потому что обаятельный, такой кудрявый, голубоглазый. Это была такая красивая детская, юношеская любовь. И у меня, и у Аллы.

— А потом какая была? Которая уже не детская...

— А потом я не буду говорить.

— Почему?

— Потому что это не про себя, а про нее.

— Но была?

— Была у нее настоящая любовь.

— Школьная?

— Нет.

— Еще до Орбакаса?

— Не буду говорить.

— Пугачева не приходила к вам на программу?

— Нет. Она сказала: «Макс (Максим Галкин признан иноагентом в РФ. — Ред.) приходил, я к тебе его отпустила, с тебя хватит одного члена нашей семьи. Ты про меня все знаешь, что нам разговаривать».

— Побоялась.

— Не знаю.

— Я понимаю ее, но есть и другое: если ты что-то так и не сказал, значит, этого и не было. Событие становится фактом, только когда оно озвучено.

— Ну, теперь многие с удовольствием говорят о том, чего не было. Фантазируют на заданную тему. Может быть, когда нам будет лет по сто (а это уже скоро), мы всё о себе расскажем. Если доживем.

«Меня никто из мужчин не бросал. Плохая — я»

— У вас есть печальный опыт расставаний, когда вас оставляли мужчины?

— Я благодарна в этом смысле жизни. Счастлива, что меня никто не бросал. Другое дело, что я плохая.

— Вы бросали?

— Я не умела врать и не могла оставаться с человеком, если заканчивалось чувство...

— Ваша первая любовь не сложилась, как я понимаю...

— Я вышла замуж в 19 лет, просто бежала из дома. Я так устала от опеки, я так устала от давления. Меня потом всю жизнь все немножко придавливали.

— Мама строгая была?

— Мама всегда была мной недовольна.

— Это сказалось на вас?

— Да, сказалось. Много комплексов от недолюбленности. Но, с другой стороны, видимо, это закономерность: я сделала 160 программ «Жена»; 160 успешных и суперуспешных женщин, а из них только у Любы Казарновской отношения с мамой были нежными и доверительными. Все остальные, так же, как я, всю жизнь доказывали своим мамам, что мы хорошие, что мы способные, что мы их любим…

— Мама впоследствии смотрела ваши программы?

— Смотрела.

— Ругала?

— Нет.

— Но и не хвалила?

— Редко хвалила. Она требовательная была очень. Современная, сильная, при том что она простой человек. Это не моя бабушка, которая окончила в Гренобле университет и возвратилась в Россию после революции. Мама не доучилась.

Но многими своими советами, своим ощущением жизни она была абсолютно в контексте времени, жесткая, даже немного циничная в отличие от меня, до недавнего времени страдавшей доверчивостью и желанием всех любить. Но при своем трезвом взгляде на меня все-таки считала, что я в чем-то очень влиятельная, поэтому говорила: «Ты — «скорая помощь», ты все можешь». Но я не все могла, хотя до последнего момента старалась для нее делать все, что в моих силах. И только когда она заболела, ослабла, стала беспомощной совсем, вдруг приняла меня, только тогда мы обрели друг друга. Вдруг она стала моим ребенком, которого я полюбила так сильно, до щемящей боли в сердце, понимая ее скорый уход и страдая от этого. Она сама назначила себе время ухода, умерла весной, в Благовещение. Знаете, так странно, но только после того, как ее не стало, я ощутила, насколько мы были связаны с ней. Но в снах моих мы с ней почему-то по-прежнему часто ссоримся, и я обижаюсь на нее… а наяву мне до сих пор так не хватает ее. С ее уходом я потеряла точку опоры.

— Вы перфекционист?

— Я? Да.

— Это влияние мамы?

— Наверное. Мои девочки-редакторы атэвэшные всегда говорили: «У вас, Кира Александровна, маниакально-депрессивный педантизм». У меня, и правда, все должно быть на месте, все должно быть аккуратно, я должна ко всему тщательно и занудно подготовиться. Мне никогда не было просто выйти в эфир, нет. Каждый раз это было какое-то испытание, преодоление. Но при всем при том люди-то не видели этой моей внутренней тяжести и работы, им казалось, что все легко, что все разговоры рождаются спонтанно. И если мое занудство зритель на экране не ощущает, значит, я что-то могу.

— Почему вы не вышли замуж на свою школьную любовь?

— За Толечку? Ну, потому что мы стали студентами, началась другая жизнь, появилось другое окружение, а это, как правило, всегда разводит людей. Я нашла своего первого мужа на журфаке, и он тоже играл на баяне и хорошо пел. А еще писал прекрасные стихи. Но это была студенческая, скажем так, любовь. Зато родился мой сын Андрюша, а мы со Славой довольно быстро разошлись. Второй раз я вышла замуж за прекрасного человека, дипломата, и он стал действительно Андрею родным… Андрюша его зовет батей... звал, царство ему небесное, он полтора года назад умер.

— Он вырастил вашего сына?

— Вырастил, и сын оказался очень благодарным человеком. Потому что всем, что было нужно потом Леониду Петровичу, занимался Андрей: машиной, здоровьем моей бывшей свекрови, новой семьей Лени. Он все делал для бати.

— Андрей был пай-мальчиком?

— Вот уж нет! Он был трудновоспитуемый. Я нервничала, не знала, что с ним делать, и вдруг мне сказали, что есть очень хорошая школа Владимира Абрамовича Караковского в Кузьминках, и надо его туда, чтобы он был под присмотром. Это действительно была потрясающая школа и потрясающий человек, заслуженный учитель России Владимир Абрамович Караковский, царство ему небесное. В школе была атмосфера студенчества, взрослого, уважительного отношения учителей к ребятам. Вот прошло уже столько лет, ему недавно исполнилось 55, а они с одноклассниками до сих пор дружны. Андрей замечательный друг. Не только мне — его зовут «Андрей — 100% надежности». К юбилею его коллеги с канала «Культура» сделали нежнейший фильм, в котором чувствуется уважение не как к начальнику, а как к порядочному человеку и трудоголику, который в любой трудный момент поможет каждому из них.

— А с родным отцом он общается?

— Да, помогает ему во всем, о чем тот просит, хотя он, скажем так, фактически не уделял ему никакого внимания. Но сын мой человек более благородный, чем я: мне трудно простить…

— Просто по молодости распался ваш брак?

— Нет, он не такой уж молодой был, мой первый муж, он на шесть лет меня старше. Способный человек, но как-то не сложилось. А я была такая скромная девочка в университете. Даже до какого-то момента думала, что нужно уйти с факультета, поскольку казалась себе профнепригодной. Так было до поездки в Сибирь на практику. Муж мой был сибиряк из Томска, и я поехала в его город. На местной студии вдруг провела две или три передачи, и тамошние мастера мне сказали: «У вас будет большое будущее!» А я камеру боялась, себя не любила! Сейчас уже не скажешь, что я человек застенчивый, потому что сумела с собой справиться, а тогда была ужасно зажата и не уверена в себе. Потом меня пригласили в молодежную редакцию. И тоже сообщили, что у меня все хорошо, что я такая способная. Я начала снимать какие-то сюжеты, мне стали доверять что-то вести в кадре. И в виде исключения, хотя я еще училась на пятом курсе, взяли в штат корреспондентом молодежной редакции. Все искали, чья я родственница, но я ничья не родственница… Может, это случайность, может, провидение, может, Боженька как-то помог…

«Неприкаянный, одинокий, очень бедный. Как не влюбиться?»

— Второй брак у вас тоже распался?

— Да, была причина…

— Какая была причина?

— Малкин.

— Любовь?

— Любовь. Любовь, замешанная на творчестве, это самое страшное и самое сильное, что может быть.

— Вы уже были зрелой женщиной?

— Мне было 37 лет.

— А ребенок уже взрослый?

— Да.

— Не осуждал?

— Осуждал, конечно! А Толя был неприкаянный, одинокий, очень бедный, которого не брали в штат…

— О-о-о, что еще женщине надо?!

— Да, что еще нужно женщине... Как Олеся Фокина, сейчас она режиссер-документалист, тогда сказала: «Вы прям как Анна Каренина, вот чтоб бросить все, дипломата, успешную жизнь, и вот так, с этим человеком…» Ну, он очень был талантливый! И несчастный. Ел из-за безденежья жареную капусту… Мы с ним работали день и ночь, и он фанат, и я фанат.

— Может быть, ваш второй муж мало верил в вас как в журналиста, а Малкин просто больше верил?

— Дело в том, что мы в основном за рубежом с моим вторым мужем жили.

— То есть вы практически не работали по профессии в это время?

— Мало работала! И безумно страдала от этого. Это был почти психоз: у меня в каждой комнате (мы в Африке жили, сначала в Мали, потом в Алжире) висели календари, и я зачеркивала дни до приезда в Москву. Для меня в молодежной редакции главный редактор Эдуард Михайлович Сагалаев держал должность. Он говорил: «Я держу должность не потому, что вы хороший человек, а потому, что вы хороший профессионал». И я не знала, что лучше — быть хорошим человеком или профессионалом, поэтому не понимала, комплимент это или приговор. Я приезжала месяца на два раньше мужа и уезжала позже нашего отпуска с мужем. И работала это время как проклятая, но в радости.

— А с Малкиным вы так же расстались, то есть вы от него ушли?

— Я ушла, да. Ну, в данном случае причина — моя болезнь. Он не выдержал испытания моей болезнью. Я думаю, если бы он оставался мне другом в тот очень тяжелый момент, когда я не знала, останусь ли я инвалидом, уродиной или просто умру… я оказалась одна со своей болезнью… Это сложно — любить человека и быть с ним неуверенной… Давайте на этом закроем тему расставания с мужем, с которым мы прожили 28 лет. Я не понимаю женщин, которые, расставшись с мужьями, со странным сладострастием начинают их публично уничтожать. У нас с Толей было так много хорошего, счастливого, трудного, которое мы вместе преодолевали… И счастливые застолья в нашем доме, с потрясающими, талантливыми людьми… Так что буду помнить это. И знаю: если ему понадобится моя помощь, я всегда буду рядом.

«Не наказание, а испытание вам Богом дано»

— Вы назовете диагноз?

— Сначала это была кератоакантома, которая перешла в онкологию, в плоскоклеточный рак. У меня сначала вскочил какой-то прыщик на носу. Поскольку он увеличивался и очень болезненный был, я пошла на Каширку. Ко мне прекрасно относился директор национального медицинского исследовательского центра, онколог, хирург академик Михаил Иванович Давыдов. Я поехала к нему, и он сразу сказал: «О, Кира, какой вы Буратинчик! Это нужно лазером убрать быстренько». Но мне там же, в институте, сказали, что кератоакантомой занимается конкретный доктор в другом медицинском центре. Я пришла к ней, она посмотрела, а у нее такая линейка пыльная на столе была… Она взяла ее, замерила и говорит: «Ну, это само пройдет» Я говорю: «Не проходит». — «Придите ко мне через десять дней». Я прихожу через десять дней… А мне было так страшно! Я смотреть на себя не могла. Она опять берет линейку, меряет… Это образование с каждым днем становится все больше. Ни биопсии, ничего не было сделано. Только пыльная линейка, и жесткий взгляд врача, и бессмысленные визиты к ней. Я говорю: «У меня болит почему-то». Она: «Ничего, это пройдет». И такое выражение лица, как мне показалось, нехорошее. Потом я попросила Лену Малышеву показать меня еще кому-нибудь. Она направила меня к главному дерматологу, я поговорила с ним: «Вы можете какой-то консилиум собрать, не понимаю, что происходит». «Хорошо, — говорит он, — приезжайте тогда-то». Я приехала. И вдруг открывается дверь и входит опять эта докторша с линейкой... Я выбежала, у меня в машине началась жуткая истерика, и я опять позвонила на Каширку. Они говорят: «Приезжайте!» И когда Михаил Иванович увидел, что со мной произошло за это время… Он же мужик такой мощный, решительный, он бегал по кабинету и кричал: «Что это? Как вы могли допустить? Я же говорил, что нужно сразу было убрать!»

И Алла моя, Пугачева, она с самого начала болезни пыталась мне помочь: «Давай ты поедешь, я договорилась в Майами! Или в Нью-Йорк! Я узнала, там есть хорошие специалисты, они моей знакомой с теми же проблемами помогли!» Я говорю: «Алла, ну не могу я уехать. Значит, здесь умру».

И тогда Михаил Иванович Давыдов позвонил челюстно-лицевому хирургу Александру Ивановичу Неробееву. Потрясающий, гениальный человек, он единственный у нас, по-моему, таким был... И говорит мне: «Если Неробеев не поможет, Кира, я тогда не знаю, что делать». Я приехала к Александру Ивановичу. А он: «Вы что, Кира? Как? Почему? Немедленно операция». И назначил операцию на следующий день. На операцию Давыдов прислал своего профессора, говорит: «Я не верю биопсии, нужно, чтобы анализ у нас на Каширке делали». Материал взяли, оказалось, что это уже плоскоклеточный рак, надо убирать дальше. В общем, восемь операций.

И вот лежу я в палате после первой операции, вдруг раздается звонок: «Здравствуйте, Кира Александровна, это отец Владимир из Бари». А мы до этого виделись один раз, когда с Толей ездили к нему в Италию, к мощам святителя Николая (кстати, со священником нас Пугачева познакомила). Он спрашивает, почему у меня такой грустный голос. Я говорю: «У меня операция. И я не знаю, что будет со мной дальше». Он говорит: «Не волнуйтесь! Все будет хорошо! С этого дня я буду с вами, буду вам звонить, писать. Я буду за вас молиться». А до этого мне даже некоторые врачи говорили, что еще неизвестно, чем все закончится... Ну вот так началось мое исцеление. Это тоже промысел Божий, наверное, не знаю. Священник приехал в Москву, пришел к нам в АТВ, а я каждый раз, перевязанная после очередной операции, выходила на работу. Я спросила его: «За что меня так наказывает Бог?» Он ответил: «Не наказание, а испытание вам дано. Я знаю: у вас все будет хорошо, вы выздоровеете. У вас будет новая программа, вот посмотрите. У вас начнется другая жизнь». И вот эта соломинка, эти нужные слова, в нужный момент сказанные, они меня вытянули из мрака, из безнадежности, из депрессии. Я теперь понимаю, что такое сила слова пастыря.

— Отец Владимир вдохнул в вас жизнь?

— Конечно! Он показал мне свет в конце тоннеля, он дал надежду и уверенность в том, что жизнь моя не закончится.

— С ним вы пришли к Богу?

— Я не могу сказать, что я воцерковленный человек, но я верующий человек. Профессор Александр Иванович Неробеев говорил мне, что не очень верит в Бога. Но… он пришел ко мне в палату на следующее утро после операции, уже второй, когда убрано было все, был бледным до белизны, почему-то в костюме, галстуке, такой красивый, и сказал: «Кира, я не священник, который вас поддерживает, с Богом не в очень близких отношениях, но сегодня всю ночь я стоял на коленях и просил: Господи, помоги… Господи, сделай так…»

— Получается, вы обязаны возвращением к жизни сразу и врачу, и священнику?

— Да. ...Последний раз мы виделись с Александром Ивановичем три года назад. Уже была пандемия. Я пришла к нему, потому что у меня опять была проблема, и он опять ее разрешил. И вдруг он спрашивает: «Вы хотите работать?» Я говорю: «Александр Иванович, я так устала, что больше нет сил и желания». И он: «А вы знаете, я тоже устал... Солнце такое светит! На улице так хорошо, тепло, я говорю жене: «Ирка, а я не хочу на работу». Ну, а потом собрался и пошел».

А через какое-то время мне звонит его ассистент, тоже хирург, Авиценна — она дагестанка, аварка, с которой мы за эти годы стали очень близки, и говорит: «Вы знаете, что Александр Иванович умер?» — «Как??? Когда???» Она говорит: «Ковид. Он в «Коммунарке» лежал, уже должен был выходить, и что-то там такое произошло: инсульт или еще что-то…» Никто об этом не написал. Господи, прости мою душу грешную, какие-то неизвестные актеры, играли где-то… умерли. А то, что умер выдающийся наш ученый, который стольких людей спас! С такими жуткими проблемами, как у меня, и еще гораздо более тяжелыми… И ни один человек, ни одна газета и Интернет не написали. Он делал уникальные операции! А подрабатывал пластическими операциями, потому что челюстно-лицевой хирургией много не заработаешь. И никто не хотел у него учиться... Ну что, Татьяна?

— Я уже довела вас до слез.

— Почти. Держусь. Мало теперь плачу.

— А раньше много плакали?

— Очень. У меня было прозвище в нашей молодежной редакции — Слезинка. По каждому поводу, меня могло обидеть всё. Хотя никто не обижал. Просто я была слезливая и инфантильная очень долго. Меня все воспитывали.

— Вам не нравятся эти черты в других людях?

— Когда воспитывают?

— Нет, когда инфантильные, слезливые.

— Нет, не нравятся.

— Но телевидение не самое доброе место на земле, там много зависти, интриг и прочего, почему вас так опекали?

— Я была самая младшая в редакции, и меня все любили и опекали. У меня было абсолютно счастливое становление.

— Вы не хотите снова вернуться на телевидение?

— Наверное, нет. Во-первых, я устала быть хозяйкой судьбы, хозяйкой всего. Я всегда должна была все сама контролировать. А это изматывает! Но что делать с моим перфекционизмом и дотошностью? За сорок человек, которые со мной работали, я должна была отвечать. За их зарплату, настроение, контролировать желание иногда выпить во время работы и еще многое, за что я себя назначала ответственной… А это непросто для слабой женщины, которой еще нужно соответствовать эфиру… Я очень много болела последние годы. Ко мне все время цеплялись какие-то простуды, все что угодно. Я понимала, что есть какой-то предел. А потом, извините, мне много лет...

— А вам поступали предложения вернуться?

— Мне предложили на другом канале сделать аналогичную программу, но я поняла, что не в силах просто. И это не протест, к сожалению. Мне кажется, что надо вовремя уходить. Но многим ведь кажется, что они еще ого-го! Вот это беда, вот это унизительно. Так что, может быть, вовремя я стреножена.

— С отцом Владимиром вы теперь видитесь?

— Да нет...

— Почему?

— Это просто жизнь. Он как будто выполнил свою благороднейшую миссию, вернул меня к жизни, фактически спас, вытащил из депрессии, дал надежду… Он ведь и мою маму отпевал… А теперь, наверное, кто-то другой нуждается в слове пастыря, и он помогает ему. Отец Владимир удивительный человек, пришедший в религию из науки в 33 года, сумевший сделать город Бари культовым, местом паломничества, а это было ох как непросто. Я буду всегда благодарна этому человеку. Дай Бог ему всего самого хорошего!

— Вы много лет делали программы о любви. А вы сами, как я чувствую, недолюбили и недосказали...

— Долюбила, Таня! И досказала тому, кому хотела! Но сколько еще всего нерастраченного осталось... Не имеет ведь значения, сколько нам лет. Жизнь, она так цинична, она нас зачем-то в какую-то старческую оболочку загоняет, издеваясь над тем, что душа-то, она до конца жизни хочет и любви, и радости… А ты уже выглядишь не так, как хотелось бы. К сожалению, душа наша действительно не стареет — она вопреки всему молодая... Оболочка и душа — они в противофазе, увы…

Знаете, у меня в передаче была Вера Кузьминична Васильева. И она рассказывала о своей любви к режиссеру Равенских. Главной любви ее жизни. Вспомнила об их последней встрече. Он тогда спросил ее: «Ты счастлива, Вера?» И она, не поднимая глаз, ответила, что счастлива.

Закончилась передача, мы вышли с ней из студии. Она вдруг взяла меня за руки в этом полутемном пространстве, резко повернула к себе: «Знаете, почему я не посмотрела на него? Потому что, если бы увидела его глаза, сказала: «Я жить без вас не могу!»

— А все-таки это ведь высшее счастье, когда: «Я жить без тебя не могу»?

— Скажу вам честно, но без намека на конкретику: у меня это было. В зрелые годы...

Закончим, Таня? Я сказала сегодня намного больше, чем хотела бы.