Предать огласке эту историю я решила не ради себя (понятно, что я ещё огребу негатива в свой адрес), а потому что считаю: то, что я пережила и чему свидетелем стала, не должно быть ни в одной нашей больнице.
Я осознаю, что этот опыт дан мне не просто так. И не просто так я попала в психушку в качестве рядовой пациентки. Я должна, даже обязана, лично свидетельствовать о том, что происходит за закрытыми дверями самой закрытой системы здравоохранения — психиатрической. Для того, чтобы такого не было нигде. И ни с кем.
Прежде чем перейти к тому жуткому ужасу, в котором я пребывала с 30 марта по 16 апреля 2025 года, я хочу начать с того, как оказалась в этом месте.
В конце марта я, устав на работе, приехала на свою малую родину в Тамбов, чтобы несколько дней отдохнуть в санатории, где у меня из-за многочисленных массажей и омолаживающих процедур началась сильная бессонница и подскочило давление свыше 200. Признаю, это был мой косяк…
Сестра, которая приехала меня навестить, перепугалась, ей показалось, что я отравилась снотворным (к тому времени я не спала уже пять суток), я сама мало что соображала в тот момент, я то спала, то находилась в полусне, сестра со страху схватила меня и повезла на машине в областную больницу, где мне поставили под вопросом «отравление медикаментами» и перенаправили в психиатрическое отделение той же больницы.
Я сама мало что помню из того дня, хотя, исходя из официальной медицинской документации, была: «В сознании. Контакту доступна. Ориентирована в месте, времени и собственной личности верно. Наличие голосов отрицала. Активно бредовых идей не высказывала».
Помню, как подписывала в больнице разные документы. Как оказалось, это согласие на добровольную госпитализацию.
Комната дневного пребывания
…Я очнулась от яркого света. Голова не болела. И наконец-то не хотелось спать. Лежу на огромной металлической кровати, подо мной клеенка, вся скомканная, оранжевая, из такой в роддомах делали бирочки для младенцев. На соседних кроватях лежат больше десятка женщин разных возрастов. Раздается голос: «Всем подъем и в комнату дневного пребывания».
Женщины послушно встали, заправили койки и куда-то пошли. Я с ними. По широкому коридору с фисташковыми стенами в комнату примерно сорока метров, там стол, за ним стулья, по периметру расставлены жесткие кушетки. Те из женщин, кто пришел первым, сразу же завалились на них калачиком, оставшиеся заняли стулья и уткнулись головами в стол, кому не осталось места, начали ходить на маленьком свободном островке справа, взад и вперед.
Вверху на стене висел включенный телевизор. Орал музыкальный канал.
— Сколько мы так будем? — спросила я у девушки, вышагивающей рядом. Та казалась вполне нормальной, только глаза мутные.
— До обеда, — ответила она. — С перерывами на завтрак и сигареты, их выдают, если хорошо себя ведешь.
Она и рассказала мне про порядки в психушке. Что ее зовут Лена (все имена изменены), ее поместила туда мама «после истерики». Она здесь лежит уж больше трех недель. Мама не хочет забирать ее домой.
— А обед во сколько?
— Примерно в 12 (то есть часов через 6), все палаты сейчас закрыты. Зайти туда ты не можешь. Ходить свободно по большому коридору тоже не можешь. Отругают.
Я узнала от Лены, что подъем в отделении в 6:00 утра. Зачем так рано??? Для меня немного дико, как это так, вместо того, чтобы больные люди спокойно лежали у себя в палатах, как в обычных больницах, они вынуждены с утра смотреть телевизор или ходить кругами. А если кому-то плохо?
Я поняла, почему эти женщины лежат на столе и кушетках и не поднимают голов — судя по всему, они под действием лекарств.
Выйти «из комнаты дневного пребывания» можно было только в туалет напротив. На выходе две санитарки. Дверь в отхожее место не закрывалась, так что пациентки испражнялись чуть ли не у всех на глазах. Даже в тюремных камерах унитазы прикрывают невысокой стенкой, я это знаю точно, потому что в прошлый созыв была членом ОНК Московской области, проверяла места лишения свободы, люди же не животные, им присущи смущение и стыд.
— А гулять когда? — спросила я Лену.
— Здесь не гуляют.
— А свидания с родственниками?
— Они запрещены, действуют карантинные ограничения.
Какие ограничения, 2025 год на дворе, ковид давно закончился!!!
— А что ещё можно? Книжки читать? ПисАть? (Для меня это самое важное).
— Книжек нет. Ручек и тетрадей тоже. Мобильники дают три раза в неделю на 10 минут, если хорошо себя ведешь.
Я хотела пить. Я хотела в туалет. Я чувствовала, что ещё немного и меня разорвут рыдания. Лена показала мне на бочок с кипяченой водой рядом с уборной, там же стояли два белых ведра. На одном было написано «грязные кружки», на другом «чистые кружки».
— Это не может быть наяву. Просто не может и все… — повторяла я про себя как молитву.
Когда мы пошли завтракать, я увидела листок на доске объявлений, на нем было черным по белому четко написано, что просмотр телепередач длится не шесть часов, якобы с «13-00 до 12-00 ежедневно». Как говорится, не верь глазам своим.
Да, да, именно с 13 и до 12, как будто время в больнице повернулось вспять.
Кстати, многое здесь было странным по времени. Например, терапевт, к которому меня повели на осмотр на следующий день, принимал с 8 утра и точно до 15 часов 12 минут. Почему? Потому.
Чтобы пройти к столу на завтрак, каждой из нас санитарка брызгала антисептик на руки. Девушка с заячьей губой, которая сидела напротив меня, предложила забрать мою порцию. Я с благодарностью протянула ей железную тарелку. Меня мутило.
Потом мы все вместе снова вернулись в «комнату дневного пребывания», чтобы продолжить смотреть телевизор, и тут меня прорвало… Я рыдала так сильно и так громко, что привела в негодование санитарок.
Они начали кричать, чтобы я заткнулась. «Что мы, не видим, что ты выделываешься?» — это были самые «ласковые» эпитеты в мою сторону.
— Ну сейчас тебе Верка покажет… Ну, держись, выискалась тут…
Вперед выступила огромная женщина с грудями не меньше десятого размера и стрижкой каре. Это была Вера Открыткина (конечно, у нее другая фамилия, но настолько же неправдоподобная, что мне долго не верили близкие, что эта женщина реальна, им казалось, что я выдумала и ее фамилию, и ее саму).
Потом я узнала, что Вере Открыткиной 54 года, она четырежды судима, первый раз в 1989 году, ещё в СССР, в 17 лет отбывала срок за кражу, другие разы за поджоги. У нее есть два сына, которых воспитала сестра-опекун, так как Вера вроде как была лишена родительских прав. А в прошлом году ее сын подписал контракт с Минобороны и с ноября 2024-го от него нет вестей…
Вера замахнулась на меня. Не исключаю, что она просто пугала и не ударила бы, но в тот момент я вся сжалась, на всякий случай собираясь подставить другую щеку, потому что все равно бы не справилась с этой крупногабаритной бабой.
«У меня сын не звонит и не пишет, мне на тебя насрать», — сказала она. (Слова были более грубыми, но их смысл я передаю верно).
Я зарыдала ещё горше. Мне стало ее безумно жалко, с ее туловищем, что перекосило от тяжести грудей, и сына ее тоже жалко.
Может быть, это был стокгольмский синдром. Или просто мое желание выжить в этой непривычной среде, понравиться Верке, смягчить свою участь. Но в ту минуту ощущение безмерной жалости к нам обеим, к миру вокруг казалось мне единственно правильным решением.
«Он найдется. Вот увидишь, найдется твой сынок», — обняла я ее, и дальше мы рыдали уже обе.
Брошенные и забытые
Когда-то, вечность назад, я писала статью о пожизненно заключенных с острова Огненный на Вологодчине и охранниках с соседнего острова Сладкий, которые их стерегут.
Тогда мне казалось, что обе эти категории были одинаково обречены на неволю. Вот только охранники могли уйти в любой момент. И это был их выбор — остаться.
Собственно, как и у заключенных. В конце концов, никто не заставлял их совершать тяжкие преступления. В отличие от запертых в психушках душевнобольных людях, которым просто не повезло страдать таким заболеванием, кому-то с детства или кому-то приобрести его в более взрослом возрасте.
Это у нас в Москве душевные недуги могут быть модными, особенно в творческой среде, вспомните Киркорова, который, поругавшись некогда с «розовой кофточкой», полетел лечиться в Израиль в элитную профильную клинику, у меня самой полно знакомых, которые тратят целые состояния на частных психотерапевтов.
Если честно, прежде я любила покритиковать медицину. Это я просто не лежала в провинциальной психушке.
Здесь больные выживают, как теперь я понимаю, не сколько благодаря, сколько вопреки усилиям этих людей в белых халатах. Пусть кто-нибудь попробует меня после всего пережитого переубедить.
На мой взгляд, региональная психиатрия как десятый круг ада. С проблемами в психике люди в маленьких городах стараются справляться сами или лечиться частным образом. В государственные психиатрические больницы попадают только реально отбросы общества, бездомные, маргиналы, старухи, которые никому не нужны, кого бросили собственные семьи, кого сдали «добрые» опекуны, оставив за собой право распоряжаться чужой недвижимостью или совсем больные люди, кого просто опасаются оставлять дома одних.
Как 40-летную Дашеньку, напомнившую мне Машу из мультфильма, если скрестить ее с Медведем. Дашу в психушку периодически определяла родная семья, в агрессивной стадии Даша била всех подряд ногами. В больнице мы подружились.
Вечерами Даша просила уложить ее спать, поцеловать в щечку на ночь и подоткнуть ножки сорокового размера одеялом. «Сколько тебе лет, Дашенька?» — спрашивала я ее.
Она показывала два пальца и стискивала меня в объятьях, что есть сил. У нее были только два передних зуба. Потому что если в психиатрической больнице заболевает зуб, как мне рассказывали, то его сразу вырывают. Даше часто приносили передачки из дома и она щедро делилась со мной конфетами.
Первые пару дней я горевала над своей собственной судьбой. Потом поняла, что все, что я могу — это запоминать и свидетельствовать. И хотя к тому моменту отношения мои с медперсоналом накалились до точки кипения, для меня гораздо важнее рассказать о тех, кто был заперт в психушке надолго, едва ли не навсегда. И кто не может сам постоять за себя.
Нонне около пятидесяти лет, в юности она закончила музучилище по классу аккордеона. Была старостой группы, но однажды переволновалась перед экзаменами и потратила на себя всю стипендию студенток. Произошел нервный срыв. Поставили на учет. Работать в школу ее уже не взяли. Мама устроила ее специалистом по педикюру, очень боялась, что Нонна не сможет жить одна, и поэтому ограничила ее в правах. А перед смертью попросила двоюродную сестру, чтобы та стала опекуном дочери. Та теперь периодически сдает Нонну в больницу, последний раз за то, что та слишком часто «звонила ей на работу». Несмотря на это, Нонна любит родственницу и считает, что та права. Квартирой Нонны также распоряжается сестра.
Галя-гимнастка: ей за 60 лет. Чувствуется, что в молодости она покуролесила и была лишена родительских прав. Взрослый сын-офицер служит, мать знать ее не хочет (обычное дело). А гимнастка она потому, что сохранила тело юной девушки, может сесть на шпагат и встать на голову, но не советует этого делать никому из нас. Мечтает встретить мужчину, который полюбит ее такой, какая она есть, и возьмет к себе жить.
Анна Шишкина — вот это чудо так уж чудо. Какое-то время я лежала с ней в одной палате и думала, что сойду с ума от ее нескончаемого плача. Каждый вечер заканчивался ее причитаниями: «Ой, завтра я умру за завтраком, подавлюсь и умру», угомонить ее невозможно, днем в тихий час она, не уставая, голосила: «Подавлюсь за ужином и умру, точно умру». Это было одновременно смешно и дико слушать. Лежит человек на кровати и голосит по любому поводу. И такие стенания продолжались часами! Как-то я пригрозила, что обязательно включу ее стоны в свою статью о дурдоме, когда выйду отсюда и ее напишу, тогда она с надеждой промолвила: «И в конце я умру, да, Кать?» - «Нет, Ань, в конце ты выйдешь замуж и замолчишь от счастья».
На самом деле Шишкиной я сочувствовала, у нее был сожжен пищевод 13 лет назад, каждый прием пищи доставлял ей невыносимые страдания, ночами во сне она надрывно кашляла и круглые сутки, когда не орала, сплевывала в полотенце, она тоже была ограничена в правах, присматривал за ней пожилой отец. На воле Шишкина писала во все инстанции бесконечные жалобы на несправедливые, с ее точки зрения, госпитализации. Приходили ли ей ответы, я не знаю.
Маргарита Павловна — пожалуй, самая загадочная обитательница отделения. Ей было около 70 лет. И она жила в этих стенах долгие годы. А ее прошлое менялось в зависимости от настроения и погоды. При мне она побывала потомком одного из вождей революции (по мужу она носила легендарную фамилию), Героем Советского Союза, кандидатом строительных наук и ликвидатором Чернобыльской аварии. Но когда я попросила ее уточнить детали (ее наивное вранье, если честно, доставало), она страшно обиделась и подговорила других старух - завсегдатаев отделения выступить против меня единым фронтом. И они начали обзываться на меня и нападать. Мне-то что, развернулась, сказала: «Дуры!» — и пошла себе дальше,
Маргарита Павловна господствовала как в отделении, так и на втором унитазе в туалете, который она в прямом смысле приватизировала, усаживалась ранним утром на него как на трон, не пуская никого минут по 20.
Однажды я зашла к ней в палату и увидела на тумбочке три потрепанные книги с библиотечными штампами: «Пятнадцатилетний капитан», «Смерть Вазир-Мухтара» Тынянова и Диккенса без обложки. Это были ее личные издания. Каждая подписана несколько раз: «Уважаемому главному врачу (имярек) на Новый год», потом зачеркнуто и поверх «Уважаемому заведующему отделения». Дарила ли она их на самом деле? Вряд ли.
Потом я узнала, что ненавистный мною телевизор в «комнате дневного пребывания» был куплен как раз на пенсию Маргариты.
А раньше без него все просто тупо сидели там на стульях целыми днями, пялясь друг на друга и ничего не делая, хотя на стене висел распорядок дня, в котором стояло и чтение, и рукоделие, и психологическая работа с пациентками. При мне из этого распорядка — ни-че-го!!! Зеро!
Черное зеркало
«А где у вас зеркало?» — спросила я санитарок, придя в себя на второй или третий день госпитализации. «А зачем оно тебе?» — обращения на «ты» здесь норма, как норма и грубые слова в отношении пациенток. «Хочу на себя посмотреть» - «А зачем?»
Сперва я подумала, что зеркала нет специально, мало ли, чтобы не разбили, но оказалось, раньше вроде как (мне так рассказали завсегдатаи) в отделении стоял трельяж, но потом его не стало. Почему? Потому.
Перед обедом, когда телевизор ненадолго выключили, я залезла на кушетку и долго вглядывалась в чернеющий экран — единственное доступное мне черное зеркало. Все-таки я оставалась женщиной даже здесь.
После тихого часа наступал черед сериалов, который глядели исключительно старухи. Удивительно, как они успевали следить за перипетиями каждой серии каждого фильма, которые шли нон-стопом. Особенно им нравились детективы и чтобы побольше крови… Кто бы мог подумать!
После ужина в 17:00 (позже был только кефир в 19:00, потом уже не кормили) можно было хоть немного продохнуть от комнаты дневного пребывания. Санитарки (если смена была относительно доброй) уходили пить чай и болтать в свою комнату, а мы могли недолго прогуливаться по коридору вдоль палат, которые все равно были наглухо закрыты, — порядок прежде всего. Порядок в нашем отделении действительно поддерживался до идеального состояния. Палаты мыли сами больные. Если делали это плохо, то заставляли перемывать.
После отбоя коридор мыли пациентки-добровольцы. За это им давали чашку чая или кофе и две печеньки. В ту пору, когда я лежала, обычно на это дело вызывалась Алиса — симпатичная фитнес-няша. Сюда она попала, так как 2,5 месяца не выходила из дома, а только прокачивала фигуру, пока брат, с которым она жила в одной квартире, не вызвал скорую. Многие повернуты на фитнесе. Но Алиса не выходила на улицу совсем и никогда не ходила на работу, только отжималась и делала по 500 приседаний подряд 24/7. Врачи посчитали, что это болезнь.
Алиса мечтала об идеальных кубиках, как у певицы Нюши, и личном нутрициологе, и ни о чем кроме этого ей было разговаривать неинтересно.
…Психически больным обычно самим до себя и своих проблем и диагнозов. Они мало чем интересуются. Персонал в психическом отделении тоже интересуется только своими делами, детьми, садами/огородами. В этом они похожи. Мы, журналисты, другие. Мне были интересны абсолютно все вокруг, все вызывало мое живейшее любопытство, к тому же отвлекало от того экзистенциального ужаса, в котором я была первые дни. Мне казалось, если я буду думать, что это все не взаправду, то это и правда станет так. Что наша жизнь — игра. Вот пусть это и будет — игра в дурдом.
У меня не было ручки и блокнота, но у меня профессиональная память. Я ходила по отделению и опрашивала по много раз наиболее интересных пациенток. Потом мне все же удалось достать ручку (выпросила) и тетрадь (ее я получила у Даши, как — расскажу позже), тогда я стала записывать их биографии мелким почерком и прятать свои сокровища под матрас, чтобы не отобрали…
«Тебе что, больше всех надо?» — кричали на меня санитарки.
Да, мне было надо больше всех — чтобы здесь не сойти с ума.
Одна из женщин в нашем отделении в первые, самые страшные, дни привлекла мое особенное внимание. У нее было прекрасное лицо Александры из «Москвы слезам не верят», то есть она была похожа на постаревшую актрису Наталью Вавилову, совершенно седая, с огромными глазами, настолько худая, что почти прозрачная. Она сидела у окна и держала в руках полиэтиленовый пакет.
Кстати, здесь все таскали за собой свои пакеты и в туалеты, и в столовую, так как считалось, что из закрытых палат их умыкнут. Кто? Зачем? И куда потом спрячут? Смешно.
«Садись рядом, — сказала мне «Александра» и подвинулась. «Ты ведешь себя странно, потому что не похожа на других и все время задаешь глупые вопросы. Это симптом заболевания».
— Какого? — поперхнулась я.
— Любого, — строго ответила она. — Найдут какого. Больше молчи. Чтобы ты ни делала, это будет симптомом и потом использовано против тебя..
Молчи.
Ага. А ещё не верь, не бойся и не проси.
…Мою первую добрую знакомую в психушке звали Светлана Н. Это ее настоящее имя. Она разрешила мне его назвать.
Продолжение следует...
Обсудить