Пьяница — и тот приносит пользу

Импозантные шавки

Две породистые собаченции, лоснясь барбершоповски подстриженной шерсткой, степенно вышагивали на поводках рядом с вальяжными хозяевами. Респектабельность сквозила в каждом штрихе гармоничной группы.

Навстречу, из-за угла, явилась псина тоже на поводке, но явно без впечатляющей родословной, нероскошная выгуливальщица наряжена вне стиля и изыска.

Во мгновение ока обе столь, казалось, надменные и чопорные собаки превратились в визгливых скандальных шавок, набросились на дворняжку, облаяли, лишь упряжь удержала от базарной потасовки, а перепуганная трусиха съежилась и пождала хвост.

Хозяева агрессивных питомиц оттащили и обуздали их, укоротив постромки, дрожавшая тварь долго тряслась и жалась к ногам своей покровительницы. Не было в ней наследственной боевитости, стойкости, аристократического пренебрежительного презрения к внешне манерным, а глубинно неистребимо хабалистым налетчицам. Те, как ни в чем не бывало, продолжили неспешное шествие, гордясь и любуясь собою необыкновенными, своими лапками и коготками (возможно, и хозяевами своими кичась), не понимая, сколь разоблачительную метаморфозу и какую мерзкую ипостась продемонстрировали: быдлятская суть, секундно выпроставшаяся из-под благопристойного антуража, опять замаскировалась и дожидалась следующей вспышки обнажения.

Лифт

— Подождите в коридоре, — сказал врач. Я вышел из кабинета.

Рабочий день в поликлинике заканчивался, пропахший лекарствами коридор был почти пуст. Лишь в дальнем конце хлопотали люди. Заняться было нечем, я невольно пригляделся.

Процессия из четырех человек медленно, часто останавливаясь, двигалась к холлу. Когда она приблизилась, я смог рассмотреть каждого. Посередине еле переставляла ноги и висела на руках двух старух и старика со слуховым аппаратом древняя бабуля. Очевидно, она побывала на приеме, теперь ее уводили домой. Эти трое (то ли сердобольных соседей, то ли родственников) были сравнительно с нею молоды. Одна из старух кричала: «Лифт! Лифт!» Главная в процессии бабка явно не могла спуститься вниз самостоятельно. Когда до лифта оставалось не более трех метров, кричавшая убежала, оставив болезную товарку по попечение прочих помощников. Хорошо, что возле лифта оказался стул, старик сумел дотянуться до него одной рукой, второй он поддерживал немощную попутчицу, та опустилась на стул и погрузилась в себя. Ее лицо было покойницким, безразличные глубоко запавшие глаза смотрели прямо перед собой, но были открыты и помаргивали, то есть свидетельствовали: жива. Она не обращала внимания на окружающих, не реагировала на возгласы. Старуха помоложе повторяла:

— Ну, вот и сходили… Ну, вот и славно.

На смену ей пришла вернувшаяся, которая убегала, она принесла ворох одежды, вероятно, временно оставленной возле кабинета. И тоже стала причитать:

— А то кто бы с тобой сходил? Помощников-то нет.

Ее крики пробудили древние мощи. Развалина шевельнула головой и ответила мертвенным голосом:

— У дочки семья, сын на костылях.

— Вот-вот, — подхватила одна из заботниц, но старуха опять опустила голову и впала в бесчувствие.

Старик со слуховым аппаратом все это время стоял по стойке смирно, изредка вскрикивая:

— Лифт пришел!

Но лифт не приходил. Появилась уборщица. Походила, приглядываясь, и снова ушла.

Вернувшаяся с одеждой старуха устала держать в руках куртки и пальто и положила их на пол рядом со стулом.

— Что это? — очнулась старуха.

— Пальто. Не волнуйся, здесь чисто.

— Мне все равно, — откликнулась старуха. Приподняла подол длинной юбки и высморкалась в него.

— Ой! — вскрикнула освободившаяся от одежды старуха. — А тряпки-то никакой нет?

— Нету.

— Ой, нехорошо. Надо тряпочку иметь. Ведь негигиенично. Я скажу: мне свой платок неприятно брать, после того, как в него высморкалась.

Древняя старуха кивнула неожиданно энергично:

— Лифт пришел! — опять крикнул глухой. И сделал шаг вперед и ударил по внешним железным створкам лифта ногой. Раздался грохот, бабки вздрогнули.

Действительно пришел лифт. Из него выглянула уборщица, а потом вышел старикан — в белом халате. Лифтер? Или приобщенный к жизни поликлиники пенсионер, помогавший уборщице наводить чистоту? Он с презрением посмотрел на засуетившуюся группу.

— Мы тебя сейчас оденем, — говорила одна старуха.

— Поднимайте ее, — говорила другая.

— Хорошо. Одевай, вот так.

Одетая старуха стала снова оползать и опустилась мимо стула, но сама этого не заметила и сказала:

— Вот я уж и села.

— Да не туда!

Им не под силу было поднять ее, на помощь пришел я.

— Эй, гусар! — вдруг изрекла древняя старуха.

Старикан в белом халате с удивлением посмотрел на меня, на нее, по сторонам: кого кричавшая имела в виду? Уж не его ли? Уж не ослышался ли он?

— Чего невеселый, гусар? — снова сказала старуха.

— С ней бывает, — в один голос заявили две другие старухи.

Лифтер сотворил брезгливую гримасу, будто хотел плюнуть. Наклонился ко мне и шепнул:

— Кому такие нужны? Хоть прямо сразу в крематорий… Что от нее толку? Вот я работаю, приношу пользу. А эти? Пьяница — и тот приносит пользу, потому что пьет, государству выгода. А она? Сама не живет и другим не дает.

Удалось затащить старуху в лифт, сопровождающая помоложе снова заголосила:

— Скорей, скорей, она стоять не может. Столько смен за свою жизнь отстояла на фабрике...

— Тьфу на них, балласт, — сказал старикан в халате и шагнул в кабину.

Фокусники

Слушая рассказ рабочего, невозможно было не ужаснуться и не поразиться. Хорохорился, не понимал, что с ним творят. Был уверен в своей правоте. Усмехался:

— Умора! Сломали дверь, насильно начали ремонт. Можешь представить? Я им говорю: отсюда не уеду. Моя комната. У меня прописка. У меня права на эту жилплощадь. Есть санкция прокурора города Москвы. А юрист мне втолковывает: «Они тебя выселять и не будут. А въедут в дом — и лишишься всего. Какая прописка! Какие права! Хорошо, если просто отсюда вышвырнут, могут убить». Во дают! Вот фокусники!

Бессмысленно было говорить, чтобы соглашался и не перечил, чтобы переезжал туда, куда выпихивают. Ведь не в могилу же. Пока. А до нее один шаг.

Можно подумать, его кто-то ждет

Сумасшедший обитает в коммуналке возле корпусов огромной больницы. Приходит в палаты. Худой, всклокоченный, с разноцветными, в разную сторону глядящими глазами. Дешевенький пиджак, брюки-трубочки, стоптанные сандалеты, носки — один коричневый, другой — черный. Шарф не по сезону. Сестры, врачи, нянечки его не прогоняют. Подкармливают. Из больничного рациона. Оставляют ночевать на матрасе в пустых палатах, если засиживается допоздна. Он веселит девчонок-медсестричек, рассказывая о своих амурных геройствах в армии, где якобы служил десантником. Ведет беседы с пациентами. О божественном. Для них — развлечение.

Дружит с дворнягами, притулившимися к котельной, приносит им объедки, которые собирает с тарелок или выпрашивает у посудомойщиц и поваров больничной кухни. Водит этих собак купаться на пруд, что неподалеку.

Временами бывает озабочен, начинает лихорадочно торопиться. С секундными интервалами интересуется у окружающих:

— Сколько времени?

Услышав ответ, испуганно качает головой. Можно подумать, куда-то опаздывает, кто-то его ждет.

Любит кататься в местном автобусе. Объясняет попутчикам, которые ни о чем не спрашивают, где лучше выйти и как быстрее добраться до приемного покоя. Обращается к пассажирам встревоженно и наставительно:

— С чем в больницу-то идут? С пустыми руками? С пустыми руками ни докторам, ни родным не в радость.

Ему отвечают, беззлобно подначивая:

— Какая разница? Хорошо, что вообще навещают.

Он:

— Да, главное — внимание.

Две девушки сидят по обе стороны прохода между рядами автобусных кресел, заболтались, выставили колени в проход. Он собирается выйти, но коленями они преградили (может, нарочно?) возможность продвижения. Навис над ними в нетерпении: когда же его заметят и прекратят болтать, освободят дорогу, отбивает сандалетой по полу такт, делает вид, что свиреп. Наконец, соизволили обратить внимание, пропустили. Он страшно доволен, улыбается.

Сердобольная соседка по коммуналке за ним ухаживает, обстирывает. Он ей приносит гостинцы, которыми награждают его больные.

Неповторимый недолгий шрих на полотне столичной жизни.