Внук Марка Фрадкина раскрыл тайны легендарного деда: восхождение Зыкиной, щедрость Кобзона, успех Пугачевой

- Антон, вы с детства понимали, что ваш дед – отличный от других человек: талантливый, знаменитый композитор, что вы растете в особенной семье?

- В детстве значимость деда я никак не осознавал — я родился и с этим рос. Жил я в квартире деда, поэтому привык к постоянно звучащему роялю, к процессу сочинительства, который выражался в том, что дед расхаживал с сигарой по своему кабинету и насвистывал какие-то мелодии, на ходу им сочиняемые. И так могло продолжаться достаточно долго. Потом он подходил к инструменту, брал несколько аккордов и в эту историю уходил. А за стенкой была моя детская.

- То есть вы фактически с пеленок были погружены в процесс творчества?

- Я часто наблюдал сам процесс работы с поэтами и исполнителями – для меня это был мой естественный мир. Я слышал, как эти нетленки создаются, как сочиняются. Скажем, мелодия «Там, за облаками» писалась, когда мне было года три-четыре.

- У Марка Григорьевича было много друзей? В том числе, наверное, и знаменитых?

- У нас вообще был очень открытый и хлебосольный дом, по работе к деду захаживали люди, которые были известны всем, и даже дети их знали. У нас постоянно бывали знаменитый конферансье Борис Брунов с женой, режиссер Юрий Егоров, дед написал большое количество музыки к его фильмам, замечательный композитор Евгений Птичкин. Бывал Илья Резник, тогда он был из тех, кто помоложе, а также актеры Жариков и Гвоздикова. Были еще старшие товарищи: композитор Исаак Дунаевский, на которого дед смотрел, как на Бога, конечно же, Вертинский, дед дружил с ними в молодости. А вот его друга Леонида Утесова я даже еще застал. И всю свою жизнь — после войны и до самой смерти — дед дружил с композитором Никитой Владимировичем Богословским, автором, в том числе, песни «Темная ночь». Его друзьями были композиторы Матвей Блантер и Василий Соловьев-Седой, поэты и соавторы Евгений Долматовский и Роберт Рождественский. И, конечно, Аркадий Райкин, с которым они каждый год ездили летом в Юрмалу, между ними тоже были очень теплые отношения.

Так что первые 16-17 лет моей жизни прошли в доме, где было полно гостей, и меня тоже сажали за стол, так что в плане величия деда для меня в процессе жизни не случилось никаких открытий.

- Как так получилось, что вы росли в его доме?

- Сначала мама, папа и я жили в доме деда. Мама там родилась и выросла, и я там родился. Мой отец был из Гомеля, закончил Университет дружбы народов Патриса Лумумбы, где изучал редкие языки. Потом он зарабатывал тем, что вел радиопередачи на Восточную Африку, а еще занимался переводами. Я до сих пор помню, как звучал в переводе с суахили «Чук и Гек» Гайдара – «Чука на Геку», что меня в детстве очень веселило. Но потом отношения между родителями довольно быстро сошли на нет. А к 77 году мама получила в нашем же доме небольшую угловую квартирку. Была она – молодая, красивая, веселая женщина, работала, но и в светскую жизнь окуналась, а я жил на две квартиры, благо идти было от двери до двери минуты две. А у деда с бабушкой меня кормили, любили, там было много места, были мои книги, в общем, мне там было очень хорошо.

- Марк Григорьевич настаивал, чтобы вы занимались музыкой?

- Нет, не настаивал. У деда у самого не было фундаментального консерваторского образования. Он был – самородок с очень неплохими базовыми навыками, знал гармонию, но оркестровки сам не делал, в отличии от большинства высокообразованных композиторов того времени. Он учился буквально перед войной, пока его не призвали в 39 году. Потом, годы спустя, с помощью Кобзона он, насколько мне известно, получил консерваторский диплом, хотя я никогда этот документ не видел. У меня тоже, можно сказать, четыре класса музыкального образования.

- Вы хвалились дедом?

- И да, и нет, все зависит от возраста. Я любил этим прихвастнуть в детсадовском возрасте. Был Дом творчества композиторов в Рузе, туда съезжались композиторы с семьями. Внуки бегали и говорили: я – Френкель, я – Островский, это было довольно смешно. А, повзрослев, я больше не хвастал, мне было уже неловко это делать, но, конечно, гордился. Кстати, именно из-за того, что я был из известный семьи, меня довольно регулярно били старшеклассники, в школе я все-таки был специфический персонаж.

— Вы учились в обыкновенной школе?

— В 30-ой с английским уклоном.

— Почему вас не отдали в более престижную английскую школу номер 31, где, например, учились Федор Бондарчук, Степан Михалков, Алика Смехова и внуки членов Политбюро?

— Не было такой задачи. Моя школа тоже была хорошая, располагалась в нашем районе, наш дом был к ней приписан, ближе ходить – в общем, вполне логично, что меня отдали туда.

– Взрослея, вы не вступали в конфронтацию с творчеством деда, как свойственно подросткам?

— В возрасте тинейджера творчество деда, конечно, уже не было мне так близко, у меня появились совсем другие предпочтения. К тому же, у меня был очень широкий доступ к самой последней музыке, поскольку были родственники за рубежом и всякие дипломатические истории, через которые музыкальные новинки очень быстро попадали ко мне. Так что процесс создания песен дедом нередко прерывался мелодиями групп «The Style Council» и «Spandau Ballet», доносившимися из моей комнаты. Маркуша, сам того не желая, начинал насвистывать их композиции.

Но я любил мелодии деда, любил на подсознательном уровне, они были мне как родные, я их даже воспринимал, как свои собственные – было такое ощущение! – поскольку они рождались при мне.

— Когда все-таки пришло осознание, что творчество Марка Фрадкина – это культурное наследие целой эпохи?

— Осознание пришло уже после смерти деда, которого я, кстати, никогда в жизни дедом не называл, а называл Маркушей, как уже прозвучало ранее. Это случилось, когда я начал заниматься сохранением культурного наследия и стал проводить концерты и вечера памяти. А потом услышал в исполнении Аллы Пугачевой песню деда «На тот большак». Мне было 25 лет, я уже хорошо знал его репертуар, и много кто пел эту песню — и Клавдия Шульженко, и Нонна Мордюкова, и Тамара Синявская, но от ремейка в исполнении Пугачевой я остался под гигантским впечатлением, настолько это были и оригинальная аранжировка, и сильное исполнение. А надо сказать, в конце 80-ых — начале 90-ых музыка ушла на периферию, и молодежи требовался условный «Ласковый май». На первое место вышла мода на примитивные мелодии, а интереса к советской песне не оставалось вообще. И вот в моем личном случае интерес этот реанимировала Пугачева, а уже через полгода вышли «Старые песни о главном», что сильно поменяло отношение к советской песне. Хотя сам то проект задумывался как прикол. Но эти песни вдруг снова пошли наверх, и у меня появилась мысль продолжить эту историю. И вот в 98-ом году на студии «Союз» я выпустил целый альбом переделок песен деда в исполнении Мазаева, Преснякова, «А-Студио», Понаровской, Началовой. Там были только мои любимые лирические песни. Это была моя первая большая работа. И состоялся гигантский концерт в Театре оперетты с исполнителями, которые работали над альбомом, а второе отделение практически полностью спел Иосиф Кобзон. Потом я сумел включиться в проект, который делал Владимир Панченко из Госконцерта, а он в свое время дружил с дедом, не смотря на разницу в возрасте. Это был проект в связи с переменой тысячелетия – Песня 20 века. Уже существовала готовая декорация в главном зале ГКЦЗ, концерты снимали для канала «Россия». И мы сделали потрясающий по масштабу концерт с телеверсией, где пели, в том числе, и те исполнители, которых уже нет с нами: Трошин, Зыкина, Началова. Удалось удачно соединить представителей старой школы — Лещенко, Стрельченко, Толкунову и современных исполнителей – Преснякова, «Чай вдвоем» и других. И это удачно сработало.

— Вы не пытались писать музыку, не искали в себе талант деда?

— Как это не пытался? Я пробовал сочинять, но не могу сказать, что унаследовал этот талант деда. Скорее моя сильная сторона — умение писать тексты. У меня образование синхрониста-переводчика, хотя это профессия сегодня уже отмирает. Но я давно не работал в этой области. Сейчас я занимаюсь писательством, написал две книги. Я сочиняю смешные и местами грустные рассказы, а мои друзья актеры Женя Стычкин, Лена Захарова, Ира Гринева читают их со сцены. Я беру переводческие и журналистские работы, поскольку после ковида решил больше не работать на дядю, хотя до этого имел богатый послужной список с громкими компаниями.

— Вы сказали, что пытались сочинять, были конкретные результаты?

— У меня есть базовое музыкальное образование, и когда я начал заниматься продвижением творчества деда как культурного наследия, то познакомился с Витей Началовым. И тогда я написал несколько песен, но они до нас не дошли – одна есть, две другие утеряны, или, может быть, сохранились у Вити. Он мне помог аранжировать их, я оплачивал студию, петь я не умел, но очень хотел делать это сам. Слух у меня, конечно, есть, но голос не профессиональный. Мы привлекали чудесных музыкантов, покойная Юля Началова делала бэки, и мой голос был укутан ее многоголосием, это сильно помогало.

— Марк Григорьевич родился еще до революции, это наложило на его личность какой-то особенный отпечаток?

Был ли он старомодным человеком? Конечно же, нет. Будучи творческой личностью, не любил быт. Никогда ничего ни у кого не просил. Молодым Маркуша застал сталинские годы, но ни один член Союза композиторов не попал под каток репрессий, этому факту мы обязаны Тихону Николаевичу Хренникову, тогдашнему секретарю Союза композиторов. Хотя осторожность с тех времен осталась, наверное, у каждого.

— Как ваш дед относился к советской власти?

— Он был абсолютно советским человеком, ведь вся его жизнь прошла при советской власти. Хотя в партии он не состоял, читал весь самиздат, и был человеком очень понимающим, хотя и идеалистом. И он очень многое пережил во время войны.

— Марк Фрадкин ведь был в числе героев Великой Отечественной, он рассказывал вам о войне?

— Война была страшным событием в жизни деда. Вся его витебская семья понятной национальности была сожжена заживо, это то самое страшно-знаменитое белорусское гетто, когда собирали со всей округи евреев и просто вот так с ними расправлялись. Дед на эту тему говорил крайне не охотно, как и про войну в целом. И про киевский котел, и про сталинградскую битву. Хотя у него были героические истории, он переправлялся на левый берег Сталинграда под бомбежками по заданию управления армией, чтобы оказаться у генерала Родимцева. Он не ходил в штыковые атаки, но, будучи дирижером Ансамбля киевского военного округа, а потом Третьего украинского фронта, прошел войну по полной программе. Чего только не видел, был вооружен и попадал в дичайшие передряги. Дед бегал из части в часть, выполняя функции музыкального корреспондента.

— Что значит функции «музыкального корреспондента»?

— Если не брать песни, написанные во время войны и ставшие легендарными, то у каждой части были свои сиюминутные ситуации на злобу дня: прорвали оборону, отстояли завод и так далее, и на эту тему быстро создавался под пулями музыкальный и поэтический материл. Никакого отношения к нетленкам он не имел, но обладал чрезвычайной человеческой важностью. Например, деду нужно было написать песню про летчиков-истребителей, а его в часть привезли, но к бомбардировщикам. А им тоже нужна профессиональная песня, и он так писал – истребителям, бомбардировщикам, и так далее, и это называлось быть «музыкальным корреспондентом». Так он работал по разным фронтам, был на Курской дуге, на Карельском фронте, принимал участие в освобождении Белграда.

— Ваша бабушка, как я поняла, была музой вашего деда, их свела война?

— В начале 44-ого, будучи в командировке в Свердловске, дед встретил мою бабушку. Раюша уже была замужем, с ребенком, а дед был молодой, черноволосый парень, с аккордеоном на плече, с орденом Красной Звезды, уже гремел со своими военными песнями, особенно «Песней о Днепре» и «Дорогой на Берлин». Они быстро приняли решение пожениться. В войну и после войны Раюша работала в Театре Советской Армии, занимала высокую административную должность. У них начался роман, они поженились, поселились в Сокольниках и в 47 году появилась на свет моя мама. Во время войны Раюша, которая была весьма хороша собой, но работающая женщина, с ребенком на руках, подсела на махорку, что тогда случалось со многими, и это до неузнаваемости изменило ее голос, многие даже любили ее пародировать. Она была очень красивая женщина, далеко не пушинка, с низким прокуренным голосом. Раюша ушла с работы после рождения ребенка, посвятила себя дому и быту, пока дед занимался гастролями и был весь в работе. Долгие годы, до конца 50-ых, денег особенно не было, хотя уже гремело имя и новые песни появлялись каждый год, но к началу 60-ых у них уже появилось и материальное благополучие.

— Как у деда складывались отношения с пасынком?

— Дед растил сына Раюши с 7 до 22 лет, пока тот не состоялся в профессии режиссера-документалиста.

— Среди исполнителей песен Марка Фрадкина были самые легендарные личности, как складывались с ними отношения? Например, с Зыкиной?

Я бы не сказал, что она была самой крутой исполнительницей в момент знакомства с дедом. Она стала народной любимицей как раз после исполнения песни «Течет река Волга», которая принесла ей колоссальную славу. Песня была настолько хороша и Зыкина ее так замечательно исполнила, что ею проникся даже Никита Сергеевич Хрущев, который начал приглашать Зыкину на все мероприятия. И она стала самой настоящей звездой. Песня изначально была написана не для нее, ее пел Трошин, Бернес, но знаменитой она стала после исполнения Зыкиной. С дедом у них были теплые отношения, но они не были так близки по-человечески, как Маркуша был близок с Кобзоном.

- А с Кобзоном они дружили? Разница в возрасте то у них была значительная.

- Кобзон появился на эстраде во второй половине 50-х годов, когда дед уже был маститым композитором и фронтовиком. Они сотрудничали и дед способствовал по мере сил его успеху. Когда Кобзон стал лучшим певцом СССР, он сохранил свои уникальные человеческие качества и во многих случаях приходил на помощь. Второе его призвание было помогать людям, кто бы что о нем не говорил. Он помогал не только близким, но и чужим. Дед чужим не был, более того, они ссорились на творческом попроще. С разницей в возрасте в 23 года оба были уверены в себе, но расхождения у них возникали. Но когда дед заболел перед смертью, Кобзон был рядом до последнего. Маркуша никогда в жизни не болел, был боксером, здоровым человеком, а здесь выпил в Доме композиторов, пошел по льду в тонких ботинках, упал, поранил палец, началась инфекция и вскрылись все болячки, о которых он не подозревал: почки, сердце. И довольно быстро в 74 года из элегантного крутого господина, он превратился в дедушку и уже из этого не выкарабкался. Было улучшение, он встал на ноги, но не надолго. Шел 89 год — время страшнейшего дефицита, было невозможно достать ничего, особенно это касалось медицины и каких-то продуктов. А деду нужны были вещи, которые тогда было невозможно себе представить, какие-то определенные соки, когда не было никаких. Кобзон доставал все, что требовалось — лекарства, продукты, эти самые редкие соки. Тогда появились первые видеомагнитофоны, и чтобы дед не лежал и не смотрел в стену, Иосиф Давыдович добывал видеокассеты, приносил их нам, в общем, всячески поддерживал Маркушу. А когда дед умер, Кобзон в одночасье решил вопрос с погребением на Новодевичьем кладбище. Деду полагалось место, но надо было пройти множество инстанций, а Кобзон все решил в одночасье. А когда мы пошли оплачивать счет за поминки, на которых присутствовало под сто человек, нам сказали, что все оплатил Кобзон.

- Почему Кобзон так поступил, разве Марк Фрадкин нуждался?

- Маркуша не нуждался, но такое было отношение к нему Кобзона. И в 84 году, когда отмечали 70-летие деда и было вручено звание «народный артист СССР», гигантский банкет по этому поводу в ресторане «Прага» тоже оплатил Кобзон. Это было сделано тайно, такой вот сюрприз, подарок. И таких случаев было немало. Я с огромным уважением отношусь к памяти Кобзона, он всю жизнь пахал и делал людям добро.

- А из-за чего же они поссорились?

- Это был достаточно удивительный случай. В то время концерт советской песни не подразумевал импровизации. Выходила Светочка Моргунова и хорошо поставленным голосом произносила авторов и исполнителей, так были построены все концерты советской песни. И мой дед соблюдал все эти правила, будучи советским человеком. А в конце 40-ых он написал композицию «Ласковая песня», ее потом пели Кобзон, и еще Гурченко, переделав от женского лица. Песня эта очень красивая, дед посвятил ее моей бабушке. И вот Кобзон, исполняя ее на каком-то юбилейном концерте в Колонном зале Дома Союзов вдруг объявил со сцены, глядя на Раюшу: «Эта песня была написала Марком Григорьевичем Фрадкиным своей жене и я бы хотел ее ей сейчас посвятить». Это не было согласовано с Маркушей, но Кобзон имел такое право. Мне не понятно, почему это вызвало гнев деда, но они тогда поругались, хотя ссора никак не сказалась на творчестве, чего не было никогда.

– Марк Григорьевич нравился женщинам? Бабушка ваша его не ревновала?

- Дед был известный любитель женщин, не пропускал ни одной, как выражался Кобзон, с которым дед был доверителен в рассказах про свои гастроли. Но это не повлияло на 47 лет отношений с Раюшей. Он был идеальным мужем и отцом, и она смотрела сквозь пальцы на его характер, тем более, когда ты уже прожил с человеком всю жизнь, это становится не так важно. Дед не был бабником, он был скорее вуманайзер, то есть, обожатель женщин. Всегда галантен, элегантен, он легко завоевывал их сердца.

- А какая песня, написанная дедом, ваша самая любимая?

- Вот эта самая, «Ласковая песня», которую он написал бабушке. По молодости, когда я был влюбчив (а я унаследовал эту черту своего деда) причем, в самом красивом, романтическом, детском смысле, лиризм этой песни меня всегда потрясал. Это прекрасное признание в любви. Мне, кстати, больше всего нравится, как ее спела Гурченко, ей сделали джазовый кавер и это было очень красиво.