Мертвецкий закут

В канун своего 73-летия понимаю, почему подрагивал голос дедушки при обращении к далекому-предалекому прошлому, и хочу вспомнить свою маму, ее не стало ровно 30 лет назад. Говорят: настоящие родители воспитывают не только при жизни, но и после смерти. Не проходит дня, чтобы не посоветовался мысленно, не сравнил судьбу мамы со своей, неизмеримо более беспечной. Строила метро по пояс в холодной воде (даже странно, что сумела произвести меня на свет), рыла противотанковые рвы (внося крохотную лепту в разгром гитлеровских орд), ездила в Мордовию выменивать вещи на еду, чтобы не умерла от голода не приспособленная к трудностям военного быта избалованная богатой предреволюционной жизнью бабушка, выхлопатывала разрешение на возвращение в Москву из эвакуации для сестры и двух ее малых дочек...

* * *

Что возможно, было предпринято.

Инфаркт не должен был разразиться. Диагноз поставили заранее. Споро начали лечение. Госпитализировали, перестраховавшись. Солидный временной люфт давал свободу широкого спектра медикаментозных, лекарственных маневров. Но болезнь бравурно шествовала своим маршрутом, не обращала внимания на капельницы и пилюли и достигла победной точки — остановки сердца. После которой лишь ненадолго выпустила жертву из когтей.

Наличествовало, однако, множество вдохновлявших намеков и совпадений — суливших благополучный исход, заговорщицки подмигивавших, пророчивших оптимистичный выздоровительный итог.

Из терапевтического отделения маму успели быстро перевести в реанимацию, где и произошла клиническая смерть. То есть: кризисный миг предвосхитили, задержись мама в терапии, — и пока бы еще ее переправили к специалистам, наторевшим в массаже сердца и уколах в сердечную мышцу! И то, что дежурная ординаторша сразу заметила неладное и кликнула врача… И то, что врач, не жалея сил и ломая маме ребра от усердия, сделал массаж сердца на совесть… И, наконец, что интуиция толкнула (я почуял неладное) примчаться буквально через полтора часа после случившегося, и меня к маме пропустили…

Она лежала в первом, ближнем к входу блоке, том самом, в котором через четыре месяца умрет. Помимо двери блок был снабжен окошечком, оно выходило на пост дежурных медсестер, через окошечко были видны больные.

То, что пропустили к маме, расценил опять-таки удачей. Сперва оробел, истолковал двояко. Пропустили — попрощаться? Или — порадоваться воскрешению? Взвесив за и против, признал приоритетность позитива: явление любимого сыночка значило для вынырнувшей из мрака мамы гораздо больше всех вместе взятых процедур, лекарств и уколов.

* * *

В те первые дни после остановки сердца мама рассказала:

— Вчера приходила бабушка. Сидела вот здесь. — Мама показала на соседнюю кровать. — Жалела меня. — Мама заплакала. — А мне ее жалко. Она уже умерла…

* * *

Мама часто возвращалась к воспоминанию о том, как выхаживала заболевшую тяжелым воспалением легких бабушку. Держалась высокая температура, и нельзя было предречь: выкарабкается ли бабушка? На тринадцатый, переломный день, неотлучно находившаяся у постели бабушки мама увидела: женщина в белых одеждах пересекла комнату и исчезла, растворилась.

— Я поняла: худшее позади, — сказала мама.

* * *

С начала года мама зачастила к врачам, украдкой, но это не могло укрыться, принимала таблетки — количествами, какими прежде не злоупотребляла.

Чаще, чем раньше, уходила в свою комнату и, полежав недолго, возвращалась на кухню или садилась перед телевизором, а потом опять «прикладывалась», так она говорила, к подушке.

Симптомы говорили сами за себя. Но не хотелось принимать прямую уже не иносказательность, а настоятельность. Тем паче был захлестнут удачно складывавшимися делами, яркими встречами, волнениями перед поездкой в Иерусалим (куда мама тоже собиралась, но вдруг отказалась, хотя загранпаспорт был готов).

Из мамы жизнь улетучивалась, утекала, будто из разбитой вазочки, а я полнился, упивался удачливостью. Улетая в прогулочное турне за океан (на футбольный мировой чемпионат, грезя миражами Лас-Вегаса и Диснейленда), прикидывал: успею ли возвратиться, если последует телефонный звонок или телеграмма из Москвы?

Уже находясь в Америке, считал оставшиеся до возвращения дни, отметая панику и не веря в то, что дьявольски нашептывалось: «Успею ли на похороны?».

Вернулся в запланированный срок, обнаружил: никаких ЧП в мое отсутствие не произошло, повез маму на машине в поликлинику (ходить ей стало тяжело, задыхалась, вытряхивала на ладонь крохотные таблеточки нитроглицерина из стеклянной трубочки), в поликлинике прошли по нескольким кабинетам, врачи сняли кардиограмму и озабоченно признали: «Ухудшается».

В поликлинике мама встретила подружку, я отвез их в аптеку, и это был последний раз, когда наблюдал маму в бытовой занятости: торговый зал, очередь к кассе… Внешне мама не казалась ни отрешенной, ни болезненной: одевалась, как привыкла одеваться, смеялась так, как смеялась всегда. И я себя убедил: ну чуть-чуть пошатнулось самочувствие, такое не раз бывало.

* * *

Устойчивый страх остаться без мамы поселился, когда школьником навещал ее в больнице Склифосовского, где услышал слова врача, обращенные к маминой соседке по палате: «Чего плачешь? Что дети будут сиротами? Имей в виду, каждая твоя слеза уносит год жизни. Лучше эти годы побереги».

Предощущение несчастья, которое непонятно когда и каким образом обрушится, преследовало, не покидало. Наверно, так трясутся над близкими все.

Воображаемыми картинами ужаса его и накликивают, приближают, понуждают сбыться...

* * *

Доктор, который сделал маме массаж сердца и спас после клинической смерти, в ответ на вопрос о тяжести состояния сухо бросил: «Кардиограмма нормальная…» — такая, как раньше, как всегда, до приступа, из чего следовало: здоровье стабильно, хронически неудовлетворительное.

Дилетантски воображалось: подкосивший маму двадцать лет назад первый инфаркт нарушил сердечную целостность, зарубцевавшийся на месте прорехи шов преградил русло кровотока и мешал естественной циркуляции, нынешний сердечный взрыв скорректировал давний дефект, устранил помеху-запруду. Новый внутренний шрам направит кровь по нужному пути.

Такая благостная картинка виделась мечтателю.

На самом деле было иначе. Куда хуже. Гораздо хуже.

* * *

Лукавил, обманывал маму. Спрашивал с невинным притворством:

— Но ведь не так болит, как прежде?

— Конечно. Тогда были ужасные боли, — соглашалась мама.

— Про то и говорю. Тебе легче. Ты на пути к выздоровлению.

Хотя был осведомлен, в чем секрет отсутствия болей. Врачи сказали: «От сердца ничего не осталось. Просто нечему болеть».

* * *

Больница — скопище недугов. Морг — скопище смерти. По утрам, торопясь к маме, старался проскользнуть мимо низенького здания с зарешеченными, забеленными окнами и не замечать съехавшиеся катафалки и группки траурно одетых людей, пришедших забирать мертвецов.

* * *

Мертвецкий закут, помещение, куда, прежде чем переправить в морг, вывозили на железной каталке покойников, был хорошо виден из блока, где лежала мама. Пустовавшее в тот день продольно вогнутое от краев к середине металлическое каталочное ложе, ожидавшее очередного неподвижного путешественника, тускло поблескивало участочками отколупнутой краски.

Священник, пришедший в реанимационное отделение, чтобы окропить пациентов и стены, замер напротив малогабаритного чистилища, хотя внутрь еще никого не поставили.

— Тяжелый дух! — вымолвил батюшка.

В закуток пускали понесших утрату родственников, чтобы могли проститься с не успевшим остыть усопшим.

С постели, отгороженной занавеской, маме перевалочный чулан виден не был, она сказала:

— Ночью здесь, напротив, кто-то сильно плакал.

Правильней было возразить, и я с беспечным показным равнодушием отмахнулся:

— Кому здесь плакать?

— Но я же слышала…

В те дни — после остановки сердца и предварительной, пробной смерти — маме было очень плохо. Впадала в забытье, ей чудилось: она возле плиты в огромной кухне, жарит котлеты для огромной семьи. Но еды не хватает.

Словно вся предыдущая жизнь, полная беспередышечных трудов, настигла ее.