— Максим, у нас совершенно офигенный повод для встречи — у вас юбилей.
— Повод, может, и офигенный, но для меня это обыкновенная дата. Я не то чтобы… прифигел от нее. У меня нет такого отношения, знаете, как любят говорить: «Вам 104 года, но чувствуете вы себя на 18». Я абсолютно трезво смотрю на паспортные данные. Как мне кажется, им надо достойно соответствовать. Вот это правильно.
— А внутреннее состояние? Говорят же, артисту обязательно нужно сохранять в себе ребенка.
— Да, в этом смысле — безусловно. Внутри должен быть ребенок: открытый творчеству, вдохновению, желанию работать, идти вперед. Это важно. Но возраст меня не смущает и не радует — просто есть цифра, до которой я, как мне кажется, прилично дошел. И вроде ко мне люди неплохо относятся — значит, все не зря.
— Вы как-то сказали, что сегодня время стало размытым. О чем это?
— Сейчас ведь скажешь что-нибудь — и оно тут же разлетается, искажается. Вы и сами упоминали: произносишь мысль, а она потом звучит совершенно по-другому. Была такая история: в газете напечатали слова, которые якобы мои. Дескать, я как поэт стою рядом с именами Пастернака, Рождественского… Я читаю и думаю: «Да я же так не мог сказать! Это не я!» Люди, которые меня знают, поймут: я бы никогда в жизни так не выразился. Я бы не посмел.
— Но ведь вас все равно причисляют к поэтам.
— Я всегда подчеркиваю: это не стихия. Это рифмованные мысли. Они записывались на бумажках в дороге — в самолетах, в поездах. Это то, что возникало моментом и фиксировалось. Вот так я мог сказать. А ставить себя в один ряд с Пастернаком, Маяковским, Рождественским — нет, никогда.
— И все же вы прикидываете: сколько эти рифмованные мысли могут прожить во времени?
— Только время и может это показать. Только оно.
— Десять лет назад вы в интервью мне сказали, что не считаете поэзию своей стихией и что публиковать ее — лишнее. Что-то изменилось?
— Да-а-а, мы тогда сидели в ресторанчике на мой очередной день рождения, это ведь уже стало традицией — начинать празднование с и с тобой. И я говорил, что это не моя стихия и что, может быть, не стоит вообще все это показывать людям. Вдруг это плохо, вдруг дилетантство? Лучше уж быть профессионалом в одном.
А ты тогда очень тонко заметила: «А вдруг ты и как артист не очень хороший?»
— Ой...
— Но ведь это правда — все познается в сравнении. Для кого-то моя «неглубокая» мысль может оказаться важной, направляющей. А кто-то прочтет и скажет: «Ерунда». Но у меня и не было цели, как у Роберта Ивановича Рождественского, рядиться поэтом. Я просто хотел подарить людям часть себя.
— Вас часто спрашивают о книге-биографии. Вы сами как к этому относитесь?
— Когда вокруг все пишут биографии, у меня возникает мысль: а я-то пока живу — биография еще пишется. Точка в книге ставится, когда все закончено. А я не вижу рубежа, не вижу горизонта. Мне нравится идти вперед, оставлять многоточие. Поэтому — надо ли артисту писать мемуары? Не знаю. Может быть, когда-нибудь я бы хотел больше написать о людях, которых встречал в жизни, о своих учителях, больших мастерах, которые на меня повлияли.
— Вы быстро устаете от бумаги, архива, систематизации?
— Я вообще не умею приводить в порядок макулатуру. Для меня это адский ад. И только благодаря моему директору, моему близкому, родному человеку — все вообще существует в каком-то виде. Он собрал огромный архив, начиная почти с самого начала моего пути. Там все: документы, письма, фотографии, программки, материалы, которых уже нигде не найти. Он все систематизировал. Без него бы ничего этого не было.
Я-то, честно говоря, уверен, что все надо сжечь, чтобы потом никого не мучить.
— Вы шутили, что страшно не умереть, а пережить ток-шоу о себе после смерти.
— Это не шутка. Это действительно страшно. Представляешь: собираются в студии люди, которые не имеют ко мне никакого отношения, но рассуждают, как будто держали руку на пульсе моей жизни. Ужас. Придется, наверное, оставлять наследственный документ — мол, говорить обо мне после ухода могут только вот эти и вот эти люди, мои друзья.
— Вы много работали над представлением публики стихов. Как это происходило?
— Я сел в студии и начал озвучивать стихи. Озвучивал с первого дубля. У меня в этой сфере нет того перфекционизма, что на сцене. Что-то выбрасывал сразу — слишком личное, слишком… не то. Мне говорят: «Хотя бы оставь пятьдесят стихов, по числу лет». А я читаю и понимаю: я бы тут исправил, тут переписал. Стихи — как театр, но в театре ты можешь исправить на следующий день. А здесь — как плюнул в вечность, как говорила Фаина Раневская. Плюнул — и оно остается навсегда. И иногда это бельмом стоит.
— Ахматова говорила, что стихи должны быть бесстыдными.
— Но Ахматова — великая. Она имела право. А я к своему творчеству отношусь несерьезно.
— Расскажите о своем воплощении в фотографиях.
— Материала накопилось много. Там собраны уникальные фото, программки с подписями великих режиссеров. Это часть моей жизни, мои первые шаги, мои счастливые моменты на сцене. Театры, которые я менял, режиссеры, которые меня формировали.
И, конечно, Юрий Николаевич Бутусов — человек, который, я считаю, взорвал мою жизнь. Он все перевернул во мне. Мы разошлись… ну так бывает. Всему есть срок — любви, жизни, сотрудничеству. Сожалею? Конечно. Сейчас, может быть, был бы терпеливее. Но история пишется так, как она пишется.
В кабинете у вас до сих пор висит его портрет.
— Да. Портрет, который я когда-то… ну, скажем, «позаимствовал» в театре. Такого снимка нет ни у кого. Он живой. Он бесценный. И рядом — портрет Райкина, его любимая фотография после «Великолепного рогоносца». И там момент — он еще там, но уже здесь… трудно объяснить. Она меня потрясла. Я ее сфотографировал и повесил.
И фотографии друзей. Людей, которых я люблю. Это было собрать очень сложно, но это — моя жизнь.
— Когда у вас начала появляться популярность вне театра, было неприятие коллег?
— А кто мерил? Кто решил, что было неприятие? Наверное, кто-то возмущался, ревновал — такое бывает. Но, честно, я этого не замечал. Зачем мне такая информация? Она мне неинтересна. Со мной остаются только те, кто чувствует меня, понимает. А с кем расстаешься — это не значит, что нужно переходить на другую сторону улицы при встрече.
Вообще есть только один человек в мире, от которого я бы перешел на другую сторону дороги. Кто — не скажу, вы все равно его не знаете. Но всех остальных я всегда рад видеть. Да, срок — он, бывает, заканчивается. Но это не повод переставать здороваться.
— Константин Райкин после вашего ухода из «Сатирикона» когда-нибудь говорил: «Ты молодец, мое отношение к тебе изменилось»?
— Мы друг другу симпатичны — это точно. Он гордится мной, я это знаю. А я его считаю своим учителем. Я его люблю, обожаю. Он во многом повлиял на меня: на характер, на отношение к профессии — ко всему.
— Вы учились в Щукинском училище…
— Да. Там был удивительный «замес» талантливых людей. Но ошибкой считать, что, окончив театральный вуз, ты сразу стал артистом. Это большое заблуждение. Я интуитивно понимал: все только начинается. И дальше всю жизнь ты развиваешься циклами — перерождаешься, меняешь взгляды. Неизменным остается одно: твоя вера, твоя сцена, то, чему ты решил посвятить жизнь.
— Вы как-то говорили, что завидуете людям, которые любят что-то одно — навсегда.
— Да. Я завидую. Хотел иметь одно — раз и навсегда. Но в моем случае это была бы ошибка. Я иду туда, где мне интересно. Там я расту. Мне важно чувствовать себя подающим надежды артистом — вот это для меня ценнее. А сидеть с ощущением, что ты уже все умеешь, — это не мое.
— Что у вас сейчас происходит в работе?
— Сейчас все просто: участие в спектакле нашего художественного руководителя, Владимира Панкова, — «Репетиция оркестра». И параллельно в Театре Российской армии у Сан Саныча Лазарева — «Визит дамы», роль бургомистра, замечательная.
— И 26 ноября у вас премьера?
— Да, на мой юбилей я показываю зрителю новый спектакль — точнее, обновленную версию того, что создавал много лет. Спектаклю 13 лет, и он меняется, потому что я меняюсь. Теперь он называется «Расправь крылья». Это не окончательная форма — он еще раз 150 изменится. Материал живой.
26 ноября спектакль состоится в Академическом театре Надежды Бабкиной «Русская песня». Я очень хочу, чтобы все прошло хорошо. В спектакле участвуют и мои студенты — я постепенно вывожу их на большую сцену. Учеба учебой, но ничто не заменит бой. Большой зал — это школа, которую ничем не заменить.
— Спектакль автобиографический?
— Конечно. Вы не найдете артиста, который бы сделал роль «вне себя». Это невозможно. Говорят: сыграл летчика — учился поднимать самолет, сыграл шахтера — опускался в шахту. Но это чуть лукавство. Любую роль ты пропускаешь через себя. Иначе не достучишься до зрителя. Особенно сегодня, когда у зрителя 25-й кадр, все быстро, внимание рассыпается. А выбор — огромный. Это прекрасно, но трудно.
— Вы еще и педагог. Это тяжело?
— Очень. Это огромная ответственность — не убить, не сломать. Первые два года — школа, и ты как классный руководитель: «нельзя прогуливать, нельзя болеть». А поколение другое. У нас не было «плохо себя чувствую». Это слово меня раздражает. Что такое плохо себя чувствую? Почка отказала? Какое давление в 18 лет? Я говорю: «Давай в санаторий тебя отправим». Но при всем этом — я их очень люблю. Они замечательные. Никто не научит таланту — это глупо. Главное их преимущество — молодость. Она быстро проходит, ее надо прожить максимально.
— Вы берете очень молодых, почти из школы. Почему?
— Потому что если они закончат в 25 и придут в театр — то их возрастная ниша окажется занята. Придется ждать 5–7 лет. А у нас жизнь другая, скорости другие. Мы могли ждать. Сейчас — нет. Нельзя терять время.
— Алиса Фрейндлих как-то сказала: «Самая большая моя ошибка — что я полжизни думала, что все еще впереди». Вам это близко?
— Очень. Жить здесь и сейчас — единственный верный способ существовать творческому человеку. Да, нужно пробовать себя: авторское кино, не авторское — без разницы, лишь бы развиваться. Но жить ожиданием «когда-нибудь» — бесполезно.
У меня ученики, студенты — все талантливые. Иначе зачем бы я их взял? Но кто-то взрослеет, кто-то меняется. Одна девочка ушла через месяц — поняла, что это серьезная профессия. Родители хвалили: «талант! будет великая», а реальность — она совсем другая.
Я сам когда-то спустился с Калининского проспекта в сторону Вахтанговского переулка — и увидел: таких, как я, «гениев», там полно. И это правильно: театр — ансамбль. Надо не только сиять, но и быть плечом к плечу.
— Есть зависть к молодости?
— Глупости это все. Я в прошлом не живу: таскать за собой груз прожитого невозможно. Все равно он с тобой — как в «Пиратах Карибского моря»: ты уже часть корабля. Но при этом я для ребят, кажется, пока еще авторитет. Хотя, конечно, они иногда обманывают — молодость, кровь циркулирует быстро.
— Артиста часто спрашивают: «Где вы берете вдохновение?»
— Беру лопату и иду копать. Вот честно. А еще — смотреть, читать, слушать. В одиночестве. Музыка постоянно должна быть рядом. Музыка иногда буквально диктует, как делать роль.
— Вы говорите об одиночестве как о чем-то естественном.
— Да потому что я не понимаю истерии вокруг этого слова. Надо иногда быть наедине с собой — собрать себя. Информационный поток сейчас такой, что только и успеваешь отмахиваться. В новостной ленте — убийства, катастрофы, скандалы, а потом среди всего этого вдруг: «Максим Аверин празднует юбилей». О господи...
Для меня праздник — это возможность выйти к зрителю. Мне не нужны подарки. Подарок — публика. Друзья, которые собираются вместе. Возможность поделиться тем, чем сейчас живу.
— Вы будете петь?
— Я не певец.
— В советское время поющие артисты были огромным пластом культуры.
— В театре и в кино я все равно пою. Какие-то песни будут — но внутри сюжета, я это очень люблю.
— Не так давно вы ездили в Курск, где люди живут в условиях постоянной тревоги. Сложно было выходить на сцену?
— Очень. Но я думал о Шульженко, Утесове — почему они ездили? Потому что людям нужна была надежда. И я понял: моя задача там — подарить улыбку. Не показать себя — нет! Зритель — соучастник. Если он прожил с тобой этот вечер — значит, все не зря.
— Что ждет зрителей в ближайшее время от Аверина-телеактера, ведущего?
— «Новогодний огонек». Я люблю поздравлять людей с экрана. В детстве это было счастье — сидеть за столом, мандарины, мама, бабушка и Валентина Леонтьева по телевизору… И я хочу подарить людям такое же ощущение праздника.
— В новом сезоне будет «Склиф»?
— Да, досняли. Мы уже ветераны. Я сам себя в кадре почти не смотрю: камера предательски фиксирует моменты, от которых трудно уйти. Но смотреть других — люблю. Важно сказать коллегам что-то теплое. И мне это дорого.
Однажды я прочитал, что Сергей Юрский хорошо обо мне сказал. Или когда Тихонова передала слова своего отца… Это бесценно.
— Есть ли роль, о которой жалеете?
— Нет. Но есть мечта — барон Мюнхгаузен. Я видел спектакль в Комиссаржевском театре — потрясающе! И понял, что ставить по Захарову невозможно, потому что интонация Янковского все равно будет звучать. Но ребята сделали по-другому — и это круто.
— Кино, театр, телевидение… Вы ощущаете себя «разнорабочим»?
— Да. И это нормально. Музыкальный жанр на телевидении — редкость, но он мне очень дорог.
В кино мне повезло. После «Глухаря» можно было и «умереть» — как многие артисты после одной звездной роли. Но потом были другие работы, продюсеры, которые рисковали, давали роли неочевидные.
— Ваш герой Брагин для вас существует отдельно? Говорите ему: «Ну что, брат Брагин?»
— Нет. Не прихожу на площадку и не говорю такого. Мне важно понять мотивацию. И если я ее не понимаю — мы с режиссером ищем объяснение. А сыграть помогает все, что во мне накопилось: книги, люди, мысли.
— Где отметите день рождения в Питере? И кого возьмете с собой в Северную столицу?
— На сцене БКЗ «Октябрьский». Хочу, чтобы дети были со мной. Они репетируют, присылают видео — а я ворчу: «Что так скучно поете?» Закон простой: грустную песню надо петь весело, а веселую — грустно.
— Что для вас зеркало?
— Зеркало... Я никогда не репетирую перед зеркалом. В кадре тоже не смотрю на монитор: начинаю себя контролировать. А это убивает живое. Но я смотрюсь туда, конечно... и вижу уставшего человека. Но спокойно к этому отношусь.
— Что для вас ночной звонок?
— Мы живем в таком фоне тревоги, что любое ночное сообщение кажется сигналом беды. Особенно если касается друзей или детей. Я боюсь плохих новостей.
— Что для вас ваши собаки?
— Собака — это тепло. Ей все равно, кто ты. Она просто рада, что ты пришел домой.
— Сколько их у вас?
— Пять.
— Максим, 50 лет — серьезный рубеж, долго нам еще ждать признания, что вы наконец не одиноки, что вы — счастливы?
— Оставлю это своей личной территорией. У меня все хорошо. И я — счастлив. Но рассказывать детали не хочу: самое большое приобретение последних лет — право на личное. Даже если в скором времени женюсь — никто никогда об этом не узнает.
— Значит, будем ждать ответы — в стихах, уж там точно вся подноготная.
— Ищите. Делать нечего — ищите!
— И последний вопрос: что все-таки для вас юбилей?
— Место встречи. Приходите на этот, кто знает — до следующего, столетнего, как карта ляжет.
Обсудить