Виноват Достоевский: писатель оценил вероятность появления мирового бестселлера на русском языке

С писателем Ауреном Хабичевым мы знакомы лет десять. Ему 38 лет, возраст Пушкина он уже пережил. По нынешним временам это глубокая молодость.

Хабичев — лауреат премии имени Фазиля Искандера и Национальной литературной премии «Лицей». В свое время моего собеседника прославила переписка в соцсетях с Захаром Прилепиным, когда на вопрос Аурена, ждать ли в России репрессий и не попадут ли в них писатели, Прилепин пошутил: «Вы уже в черном списке». Еще Хабичев запомнился провокационным текстом про то, можно ли ходить мужчине в шортах по Махачкале, а также шутливым предположением, что Третью Мировую развяжут вегетарианцы.

— Аурен, как писателю — не писателю, что сегодня нужно для того, чтобы написать бестселлер на русском языке, который был бы интересен миру?

— Думаю, я бы обращался не к актуальной новостной повестке дня, которая многим кажется более трендовой, а к русской классике. Например, лично меня привлекает тема о том, как это так и не встретились два столпа русской литературы. Лев Толстой и Федор Достоевский. Наше земное и духовное начало. Думаю, на Западе или Глобальном Юге были бы интересны и другие узнаваемые наши бренды. Сталин, Троцкий, Распутин… А так ничего нового: нынешние русские писатели могут быть интересны миру тем же, чем и писатели других культур. В литературе по-прежнему важно поднимать проблемы гуманизма, справедливости, любви к простому человеку, мощного нравственного начала, морали, общих универсальных ценностей.

— Ценности бывают как мирового значения — справедливость, свобода, братство, которые понятны и близки каждому, потому как глобальны, и вполне себе локальные — о богоизбранности того или иного народа, о его традициях и скрепах. Оно, конечно, хорошо, но все же ограничено рамками одного культурного и национального пространства. То, что могут предлагать русские писатели сегодня — это глобально или локально?

— Предлагать что-то глобальное не исключает характера локальности. Горький в свое время был одним из самых переводимых русскоязычных писателей в Европе. Он писал о жизни низших классов дореволюционной России. Например, «На дне» о буднях ночлежки и ее никому не нужных обитателей. И в то же время здесь поднимаются вечные темы смысла жизни, человеческого достоинства. И сейчас такой русскоязычный бестселлер может быть на примере локальной истории, происходящей где-нибудь в глубинке, которая в итоге поднимет вечные вопросы.

— Обязательно ли быть русским по происхождению для русского писателя?

— Я не знаю. Вопрос по нынешним временам довольно провокационный. У меня, как и у многих россиян, в генеалогии все запутано: бабушка пострадала во время репрессий, сидела в тюрьме, там же родила моего отца. Так что я сам не очень знаю, кто я. Фамилия мне досталась от бабушки.

Во мне четверть славянской крови, а есть еще карачаевская, балкарская, но ведь не кровь делает писателя — писателем. Что касается двух великих писателей, то тот же Пушкин как известно, не сильно по происхождению русский. У Лермонтова в предках шотландцы. Но оба они с рождения воспитывались в русской дворянской среде. И как вообще можно оспорить этот статус, если думаешь на русском, пишешь книги на русском, получаешь российские литературные премии, участвуешь в общелитературном российском дискурсе?

— От автора не титульного народа обычно требуется что-то колоритное, национальное, чтобы о нем заговорили, типа «Зулейха открывает глаза».

— Да, как только начинаешь писать на этническую тему, тут вы совершенно правы, тут же определяют в национальные авторы и выше этого не прыгнешь.

Лично для меня та же Гузель Яхина, написавшая «Зулейху», остается прежде всего татарской писательницей. Хотя, может, это и неправильно. Но у каждого своя ниша.

— Мы видим, что российское общество с каждым днем все нетерпимее к чужакам. Каково быть русским писателем не славянского происхождения в довольно агрессивном современном социуме?

— А я не помню периода, чтобы здесь любили людей иного происхождения. Так что ничего нового нет. В регионах точно также относятся к москвичам. Люди исторически делят мир на «своих» и «чужих». Это, можно так сказать, вшито в сознание каждого. Только совершенно просветленные люди могут быть выше этого. Другой вопрос, как с этим справиться. Мне кажется, что все зависит от самого человека. Я прожил 15 лет в Москве и сталкивался как с откровенным неприятием, так и с бескорыстной добротой. Но я заметил, что чем человек непримиримее к другим, тем более он в принципе ограничен в своем мышлении. Мы же все-таки живем в многонациональной стране, например, мои друзья — писатели, журналисты, композиторы, режиссеры, русские, украинцы, евреи, татары, башкиры…

— Должен ли русский писатель страдать для того, чтобы стать великим? Вообще откуда в нашем народе эта тяга к страданиям и лишениям? Не виноваты ли здесь сами литераторы, которые культивировали такой подход?

— Эту тему популяризовали и нацепили на нее ярлык, что она русская. В этом мы обязаны Достоевскому, Мандельштаму, Шаламову. Русская литература, которую знают в мире, началась по сути с богоискательства, со страданий, с мрака, с глубокой драмы и психологизма, и до сих пор на этом паразитируют многие писатели. Читаю книги и вижу неуместные попытки страданий, желания приписать себе какие-то психические отклонения, неземную сущность. Говорю про современных писателей моего возраста, которые, как мне кажутся, глубоко себя загоняют. Страдание – это бессмысленно. Страдание ради страданий — бессмысленно вдвойне. Это в какой-то степени даже вульгарно. Когда ты читаешь 37-летнего автора, который на самом деле не прожил и сотой доли того, о чем он пишет, думаешь, блин, чувак, ну ты дотяни до 70, отрасти большую седую бороду, сделай обреченный взгляд. Это я, конечно, чуток троллю. Но лично я испытываю испанский стыд от такой литературы. Тема страданий, по моему мнению, давно уже изжила себя. Мир не стоит на месте.

— Понятно, что любой писатель мечтает стать Нобелевским лауреатом по литературе. И это, как ничто другое, продвинет вперед интерес к национальной литературе и русскому языку в других государствах, как хотят сейчас. Но тут дилемма: почти все, кто в свое время получил в России нобелевку, находились в открытой или скрытой конфронтации к власти, тогда к советской. Бунин, Солженицын, Бродский, полуопальный Пастернак. Ну, может быть, только Шолохов выбивается из ряда.

— В России сейчас свои премии выдаются, Большая книга, Ясная Поляна, Лицей. Конечно, это не Нобелевская, но для бедного российского автора достаточно ощутимые деньги. Быть писателем — это очень дорогое удовольствие, в том плане, что можешь навсегда остаться бедным, зато честным перед собой, потому что будешь говорить то, что думаешь и чувствуешь, не оглядываясь на конъюнктуру и повестку. Ты приходишь в литературу, чтобы проговорить свои какие-то комплексы, создавать миры, если угодно. Не факт, что повезет, и ты на этом заработаешь. Но во всяком случае никому ничего и не должен. Писатель вообще находится вне категории «должен».

Если мы говорим о социальной или политической позиции, готов ли человек поступиться ей ради славы и денег, у меня, например, такой позиции нет. У меня своя ниша — магический реализм, который никак не касается актуальной повестки дня. Можно сказать, что я живу в другой реальности. Вообще я гуманист и придерживаюсь мультикультурализма. Но я замечаю, что сегодня больше всего читают и пропагандируют тех авторов, кто как раз проповедует крайние взгляды. Непримиримость в тренде.

— Читала недавно, что многие писатели хотели бы вернуться в советские времена, когда правильным авторам выдавали дачи и пайки, издавали их книги за госсчет, гордо величали «инженерами человеческих души»… А они за это тоже выполняли определенный госзаказ и воспитывали в читателях «разумное, доброе, вечное».

— Конъюнктура все равно была видна, чувствовалось, когда писал приспособленец и конформист. Даже если это талантливый приспособленец. Понятно, что если писателя спонсируют, то считают вправе влезать в его творчество. Но тут уже надо выбирать самому, что для тебя важнее.